Эрнст Кренкель - RAEM — мои позывные

На станции Клин вошел парикмахер и сказал, что нас приказано побрить. Мы сообразили: значит, с вокзала нас куда-то повезут. Нетрудно было понять, по какому адресу предстоит нам ехать.

И действительно, встреча началась сразу же на Октябрьском вокзале. Нас приветствовал Народный комиссар иностранных дел М. М. Литвинов, новый начальник Гражданского воздушного флота Герой Советского Союза В. С. Молоков, наш славный дядя Вася. Мы встретились здесь на вокзале с пролетавшими над полюсом летчиками. Нас приветствуют М. М. Громов, В. П. Чкалов, А. В. Беляков и А. Б. Юмашев. Вся Комсомольская площадь от края до края представляла собой море голов. Перед Октябрьским вокзалом была сооружена маленькая трибуна. Митинг открыл секретарь Московского городского комитета партии А. И. Угаров.

Это был пасмурный сырой мартовский день. Раскисший снег. Серые дома. Море москвичей на площади, над которым клубится пар от дыхания. Папанин произнес короткую речь, поблагодарил за теплую встречу. В этот момент началось страшное: на площади как бы пошла волна, задние напирали на передних. Мы понимали, чем это грозит. Любому человеку просто трудно удержаться на ногах. Понял это и Угаров. Чтобы избежать беды, он скомандовал:

— Быстро, быстро заканчивайте!

Мы закончили и спустились в ожидавшие нас машины. Молодец Угаров. Вовремя он подал команду. Мы поехали в Кремль и уж потом узнали, что на площади оказалось бессчетное количество потерянных калош, но, слава богу, обошлось без несчастных случаев.

Через Орликов переулок мы въехали на улицу Кирова. Вдоль тротуаров шпалерами стояли москвичи и бурно аплодировали. С крыш сыпались десятки и сотни тысяч листовок. Вот и знакомая парикмахерская на улице Кирова, где я постоянный клиент. Машу мастерам. Кажется, они меня узнали. Скоро опять буду сюда заходить.

Как и после возвращения с «Челюскина», автомобили, на которых мы ехали, были увиты цветами. Как и тогда, на первой машине ехал Отто Юльевич Шмидт с Папаниным, затем все мы остальные. Машины въехали в Кремль, и мы попали в Георгиевский зал, где уже собрались все приглашенные на встречу. Вдоль зала в несколько рядов стояли накрытые всякими яствами столы. За столами 800 человек, которых мог вместить этот зал.

Один стол, стоявший в конце зала не вдоль, а поперек, пустовал. Нас провели поближе к нему. Ждать пришлось недолго. Вскоре открылась боковая дверь, и вошел Сталин с членами Политбюро. Раздались овации, приветственные крики.

Пригласили к этому столу и нас. Впереди Папанин со знаменем, которое развевалось у нас на полюсе, затем гуськом все мы. Нас радостно приветствовали и рассадили за этим первым столом.

Папанин сидел между Сталиным и Молотовым, я — между Буденным и Ждановым. Разговоры мы вели вполне светские.

— Товарищ Кренкель, — спросил Буденный, — что вы будете пить — коньяк или водку?

— Я, Семен Михайлович, воспитывался на самогоне. Поэтому, с вашего разрешения, буду пить водку.

Мой ответ явно развеселил Буденного. Затем разговор поддержал Жданов. Он сказал, что мы с ним коллеги, так как во время ссылки он работал метеорологом. Очень теплую речь о героях и героизме у нас и на Западе произнес Сталин.

Между официальной частью и концертом был объявлен небольшой перерыв. Присутствующие встали, бродили по залу, обменивались приветствиями. В самом начале зала оставалась небольшая свободная площадка. И, когда на хорах заиграл духовой оркестр, в вальсе закружилось две-три пары. Полукругом стояло и смотрело на танцы все Политбюро во главе со Сталиным.

Свое искусство танцора решил показать и я. Ох, лучше бы мне этого не делать! Последующие минуты оказались самыми страшными в моей жизни. Начнем с того, что партнершу себе я выбрал неповторимую. Подлетев и галантно шаркнув ножкой, я пригласил на вальс не кого-нибудь, а знаменитого русского соловья — замечательную певицу Антонину Васильевну Нежданову. На этом крохотном пятачке мы принялись бодро вальсировать, проходя в каком-то метре от наблюдавших за нами зрителей.

Лихо, сажеными шагами, я раскрутил Нежданову. Наполовину повиснув, она летела на моей правой руке. И вдруг я почувствовал, что талия Неждановой начинает медленно, но неуклонно выскальзывать из моей руки. Но прекратить вальс было уже выше моих сил. Я раскрутил свою даму так сильно, что процесс стал в значительной степени неуправляемым. Нежданова все больше и больше выскальзывала из моих рук.

Легкий хмель с меня соскочил, и от ужаса выступил холодный пот.

«Боже мой, что произойдет, если я не удержу Нежданову и она, вылетев как из пращи, угодит в стоящих рядом?»

Мысль показалась столь безотрадной, что я понял: удержать! Во что бы то ни стало удержать! К счастью, мои ногти были острижены не чересчур коротко. И я буквально когтями впился в одежду моей дамы, закончив таким образом этот очень опасный для меня вальс. Раздались аплодисменты, но я не настаивал на овациях. Жена сказала, что я был бледен как смерть. С тех пор я как-то не очень люблю вальс.

Потом состоялся концерт. Он продолжался долго, и домой мы с женой вернулись поздно. Уже светало. Маленький дворик заполнили наши соседи. Несмотря на ночное время, громыхал духовой оркестр. С одной стороны — очень мило и приятно. С другой — как-то совсем не по-добрососедски. Ведь эта ночная встреча не давала спать всем остальным. Разумеется, меня попросили произнести речь. Я постарался быть кратким:

— Дорогие товарищи! Простите, что я вас так задержал. Мы сейчас были в Кремле. Посидели там, и пили не только воду и главным образом не воду. А потому, вы понимаете, произносить длинные речи мне сейчас трудно…

Соседи встретили откровенную речь дружными аплодисментами, и мы с женой направились домой. Жили мы на третьем этаже без лифта. И когда мы вступили на лестницу, то увидели, что, несмотря на март, когда вся зелень в Москве под снегом, лестница уставлена цветами. На каждой ступеньке горшок. Скромные горшки, скромные цветы, но было ясно, что они сошлись здесь, на ступенях лестницы, уйдя с подоконников многих квартир. И от этого простые незаметные цветы стали какими-то удивительно трогательными.

Вскоре после возвращения с полюса стало известно, что при очередной баллотировке в Академию наук СССР мы котируемся как возможные академики. Это известие не столько обрадовало, как огорчило меня. Я понимал, что даже при самой большой снисходительности не могу считать себя достойным такого высокого звания. В смятении чувств я помчался к Шмидту:

— Отто Юльевич, дорогой, что же это за напасть такая? Неужели это правда?

Отто Юльевич подтвердил, что такой вариант возможен, а я в ответ стал доказывать, что этого наверняка не следует делать, что такого рода выборы вряд ли будут содействовать укреплению советской науки вообще и Академии наук СССР в частности.