Александр Яковлев - Омут памяти

Я настроился на работу в Фонде и в Комиссии по реабилитации. Тем более что работа этих двух организаций легко совместима по своему содержанию. Стал потихоньку отходить от непосредственной политики. Что-то в деятельности новой власти нравилось, что-то нет. Но всегда находил объяснения и оправдания — опыта, мол, мало, дело новое, люди молодые, еще не битые.

Но успокаиваться, как оказалось, было рано. Снова задергалась кардиограмма еще больного реваншем общества. Большевики повели дело к устранению от власти Ельцина. Появились всякого рода компроматы, предложения об импичменте. Шум, гам, демагогия.

В ночь с 3 на 4 октября 1993 года я был за городом. Смотрел новости. Ясно было, вот-вот произойдет что-то страшное, несуразное. Но что? Никто толком понять не мог. Растерянность была очевидной и пугающей. Когда по телевидению показали беснующихся "трудовиков", меня охватило беспокойство. Повышенная агрессивность полупьяной толпы говорила о многом. Мы с сыном Анатолием немедленно поехали в город. Он вел машину. Город был пуст. Ни милиции, ни прохожих. Москва затаилась. Только семафоры "управляли" порядком. Позвонил в "Эхо Москвы", дал интервью, сказал, что по городу марширует фашизм во всей его мерзости. Дальнейшие события — атака на "Останкино" и мэрию, подстрекательские речи Макашова, зовущие к крови. Особенно пугало бездействие властей. Всякое приходило в голову.

Сейчас немало споров об октябрьских событиях 1993 года. Некоторые "караси-идеалисты" из демократического лагеря утверждают, что расстрел парламента — грязное дело. Конечно, мерзкое. Конечно, можно было найти выход из создавшегося положения без насилия. Конечно, профессионализмом власти в этих событиях и не пахло. Все это так.

Ну а фашиствующие молодчики, пытавшиеся захватить мэрию, Останкино силою оружия, лозунги, речи и призывы к насильственному свержению власти, кровь невинных людей? Как тут быть? И что должен делать Президент в этих условиях? Сочинять трактат о "чистой демократии", целоваться с макашовцами и анпиловцами или защищать еще очень хрупкий конституционный строй в стране? Тем более что и на сей раз мятежниками выступили реваншистские силы из большевистского стада.

Эти события привели к определенному зигзагу и в моей жизни, Однажды раздался звонок Егора Гайдара, который сказал, что мне должен позвонить Ельцин. Я спросил, в чем дело. "Он сам скажет", — ответил Гайдар. И верно. В тот же вечер по домашнему телефону позвонил Борис Николаевич и предложил поработать председателем телерадиокомпании "Останкино" и одновременно председателем службы телерадиовещания в правительстве России на правах министра: "Будете работать, сколько захотите: год-два-три-четыре…" Это произошло 23 декабря 1993 года, после того как демократы на выборах в Думу потерпели поражение. Я попросил Ельцина дать мне время подумать, а затем зашел к нему и после продолжительного разговора согласился.

Началась, наверное, самая странная полоса в моей жизни. Дело в том, что именно в период работы в Останкино я начал понимать и как бы кожей ощущать, что в российской жизни нарождается что-то неладное, совсем иное, чем задумывалось в начале Перестройки. Мои розовые сны померкли, когда я окунулся в телевизионный водоворот. Разнузданная погоня за деньгами, бесконечные склоки по поводу того, кому больше заплатили за ту или иную передачу, фальшь в поведении, вранье как стиль отношений. Скажем, передача стоит (по тем деньгам) 40 миллионов, платим за нее 80, ибо сметы составлялись ложные, но прикрытые "коммерческой тайной". Постоянные свары между государственными редакциями и частными компаниями.

Через два-три месяца хотел подать в отставку, меня угнетала эта грязная карусель, но было как-то неудобно. Хотя уже понял, что у меня всего два пути: либо смириться и плыть по течению либо ломать сложившуюся систему. Я впервые живьем увидел коррупцию, причем в ее предельно обнаженном виде.

Добиться каких-то кардинальных изменений стоило бы огромных трудов, а соратников для такой работы не оказалось. Стоило мне затронуть какую-нибудь передачу, передвинуть на другое время или вообще снять, как тут же начинались звонки от доброхотов высокого ранга, от номенклатурных родственников, от знакомых других знакомых."

В общем-то я понимал, что необходима была не только другая сетка передач, но в первую голову другое содержание, нацеленное на реформы. Но не тут-то было! Буревестников не нашлось. Деньги затмили все.

Кроме того, я сделал грубые кадровые ошибки. Мне надо было создать новую команду управления и сменить руководителей студий и редакций, а я опять со своей гнилой мягкотелостью понадеялся на совесть людей, за что и поплатился. Каждый клан отстаивал свои интересы. Я чувствовал, что моя нервная система не приспособлена для руководства организацией, находящейся в состоянии коррупционного перерождения.

И все же кое-что удалось сделать. Первое, на что я обратил внимание, это бартерные сделки по линии: зарубежное кино — реклама. Заинтересовался подобной практикой в связи с тем, что на экране шли дрянные фильмы, приобретенные, наверное, где-нибудь на складах в американских провинциях. Таких низкопробных фильмов на центральном телевидении США я ни разу не видел. Спросил: сколько за них заплачено? Мне ответили, что оплата идет рекламным временем.

Я запретил бартер. И получил, естественно, головную боль. Тут же начались анонимки, письма, звонки по телефону с угрозами, потом стали распространяться разговоры, что я ничего не смыслю в экономике, мешаю притоку выгодных программ и все такое. Но самое любопытное, я начал получать массу анонимных писем через правительственный аппарат, но уже с политическими обвинениями в мой адрес. Набор обычный, до смешного знакомый. Ответа на них никто не требовал, но роль раздражающих уколов эти письма играли отменно. Я почувствовал связь между коррумпированными элементами в компании и чиновниками в правительстве.

Когда возник вопрос о рекламе, то узнал, что рекламное время находится в распоряжении производителей программ. Принял решение организовать единую рекламную службу. Это вызвало бурю негодования. Стали распространять слухи, что рекламный холдинг создан для воровства. Для сравнения скажу: если до введения этой меры центральные доходы не превышали 7 миллиардов рублей в квартал, то после начала работы рекламного холдинга мы получили более 30 миллиардов рублей за квартал. Без труда можно догадаться, куда уходили деньги от рекламы. (Понятно, что цифры я называю в тех самых "старых" деньгах.)

В правительство и администрацию снова посыпались явно организованные письма от якобы "ветеранских" организаций со всякой лживой фактурой. Например, будто бы я сказал, что Ленинград надо было сдать фашистам, чтобы спасти город от гибели, а людей — от голода. Ничего подобного никогда не говорил, мне бы и в голову не пришло сказать подобное, но для коммунистических чиновников в правительстве было достаточно самих сигналов недовольства. Те же, кто хотел оставить и закрепить порядки в самой компании, буквально саботировали мои распоряжения. Например, однажды Черномырдин попросил меня снять с экрана рекламу "МММ". Я сказал ему, что придется платить неустойку в 7 миллиардов рублей. Заплатим, пообещал премьер. Я отдал соответствующие указания, но реклама оставалась на экране еще сутки. Чья-то заинтересованность была очевидной.