Валентин Берестов - Избранные произведения. Т. I. Стихи, повести, рассказы, воспоминания

На желтой скамейке вагонной
Сидит полусонный поэт.
В руке у поэта сезонный
С портретом поэта билет.

Я знаю все сосны и елки,
Все пни по дороге в Москву.
Я сплю в подмосковном поселке,
А днем я в столице живу.

Все реже и все неохотней
Я в потные окна гляжу
И верст этак около сотни
За сутки в пути провожу.

Забавно! А мне не до смеха.
На этот сезонный билет
Я мог бы всю землю объехать
В теченье полутора лет.

День настал. И вдруг стемнело.
Свет зажгли. Глядим в окно.
Снег ложится белый-белый…
Отчего же так темно?

Здесь сучья лип чернеют строго.
Морозный блеск и тишина.
И облетают понемногу
С продрогших веток семена.

Кружат над снежною поляной
И падают, оцепенев,
И странно видеть бездыханный,
На снег ложащийся посев.

Для невнимательного взора
Природа севера бедна.
Но разве беден лес, который
Доверил снегу семена?

Весна придет, весна растопит
Невозмутимый белый пласт
И все, что в нем зима накопит,
Земле разбуженной отдаст.

Мальчишка, выбиваясь из силенок,
Барахтается, борется с волной.
А мать кричит: «Утонешь, постреленок!
Куда же ты? А ну-ка, марш домой!»

Но есть учитель смелый у мальчишки.
(Об этом мать не знает ничего.)
Он ласточкой нырнул с заветной вышки,
И на волнах увидели его.

Он сильной грудью волны рассекает,
Мелькает, пропадая вдалеке,
И никогда, быть может, не узнает
О мальчике, стоящем на песке.

Мы учимся, и в средних и в начальных,
Мы учимся у близких и друзей.
Но как бы жили мы без этих дальних,
Не знающих про нас учителей?

Всем очень интересно
У сына узнавать,

Где стол, где стул, где кресло,
Где лампа, где кровать.

И, времени не тратя,
Познаньем увлечен,

То к лампе, то к кровати
Ручонки тянет он.

Я для дочери моей
Самый лучший из коней.
Я умею громко ржать
И цокать звонко.
И верхом, верхом, верхом
На коне своем лихом
Так и носится
Наездница-девчонка.

А наутро нет коня.
Он уходит на полдня,
Притворяется сердитым,
Деловитым,
Но мечтает об одном:
Стать бы снова скакуном.
И, дрожа от нетерпенья,
Бьет копытом.

Что ни сутки,
По минутке
День длинней,
Короче ночь.
Потихоньку,
Полегоньку
Прогоняем зиму
Прочь.

«Прием белья от населения».
Прочел, явился, но, увы,
Сюда пришло по объявлению
Все население Москвы.

Стоял я в заведенье прачечном.
Часы бессмысленно текли.
И наконец в бреду горячечном
Меня оттуда унесли.

В тихий-тихий час вечерний,
В час, когда во всех вигвамах
По велению Могэса,
Духа доброго Могэса,
Миллионы лун блестящих
Зажигаются неслышно,
Шила старая Нокомис,
Шила сто волшебных меток
Для набедренных повязок,
Шила сто тотемных знаков
Для плащей из мягкой ткани.
Сто ночей она трудилась.
Белой ниткой, черной ниткой
Метки узкие пришила.
Кличет старая Нокомис,
Кличет внука Гайавату:
«Сто набедренных повязок,
Сто плащей из мягкой ткани
Отнеси, о Гайавата!»
………………………
К озаренной светом кассе,
Дорогой квадратной кассе
Сердцем рвался Гайавата,
В длинной очереди стоя.
И смущали злые духи,
Искушали злые духи,
Обольщали злые духи
Терпеливого героя:
«Уходи, о Гайавата!
Ведь не всякое терпенье —
Добродетель для мужчины!»
Дева в белом одеянье
Сто плащей из мягкой ткани,
Сто набедренных повязок
Приняла у Гайаваты
И задумчиво сказала:
«Сто рублей, о Гайавата».
И заплакал Гайавата.

Грустит дымящийся окурок,
Познал он пепельницы плен
И полон мыслей самых хмурых:
«Всё в жизни прах, всё в мире тлен!»

Птичье щебетание.
Тиканье капели.
Всходит утро раннее
Первого апреля.
В этот день улыбчивый
Жить без шуток плохо.
Если ты обидчивый,
Вспыльчивый, забывчивый,
Хмурый, неуживчивый,
Берегись подвоха!

Скульптор в волненье. Сейчас покрывало со статуи сбросят.
Площадь народом полна. Люди открытия ждут.
Что ж волноваться? Твой труд утвержден и одобрен.
Он сквозь инстанции все благополучно прошел.

Потеряла девушка перстенек
И ушла, печальная, с крылечка.
А спустя тысячелетье паренек
Откопал ее любимое колечко.
Он и рад бы то колечко возвратить,
Да не в силах… Время любит пошутить.

Археологи, ликуя,
Открывают этот слой:
Храм, дворец и мастерскую
Между пеплом и золой,

Луки формы необычной,
Сабель ржавые клинки
И сохранности отличной
Человечьи костяки.

Слой набега, слой пожара —
Он таит предсмертный крик,
Ужас вражьего удара
И безумие владык.

Долгожданный суд потомков
Слишком поздно настает.
Перед нами средь обломков
Жизни прерванный полет.

Как зелен, тополь молодой,
Убор твоих ветвей.
И я любуюсь чистотой
И стройностью твоей.

Но горек твой весенний сок,
Горька твоя кора,
И горек каждый твой листок
С отливом серебра.

Ты вынес холод зимних дней
И бурю не одну,
И даже горечью своей
Приветствуешь весну.

Несут меня ходули.
Кричат ребята: «Слазь!»
Боюсь, не упаду ли
С ходулей
Прямо в грязь.

И сразу позабудут,
Как важно я ходил.
Но долго помнить будут,
Куда я угодил.

О чем на закате в грачиной слободке
Орут и горланят крикливые глотки?
Грачи восклицают: — Ребята, беда!
Задумало солнце уйти навсегда!
Вот-вот горизонта коснется
И к нам нипочем не вернется!
Сгущается мрак, и во веки веков
Нам больше нигде не найти червяков,
И больше не будет в желудках грачиных
Питательных, жирных и вкусных личинок! —
Беде не поможешь, кричи не кричи, —
Журят крикунов пожилые грачи.
Возможно, что мы беспокоимся зря.
За ночью обычно приходит заря!