Валентин Берестов - Избранные произведения. Т. I. Стихи, повести, рассказы, воспоминания

Октябрь. На первый снег зимы
Летел последний лист осенний.
Включив приемник, ждали мы
Не новостей, а откровений.

Дружно
Ударились
Рыбы
Об лед —
И на реке
Начался
Ледоход.

Я взял размер четырнадцатистрочный
И так хочу, чтоб каждая строка,
Неся поэту мой привет заочный,
Порадовала сердце Маршака.
Поэзии посланник полномочный,
Чья поступь так уверенно легка,
Ваш мудрый стих, забавный, сильный, точный,
Переживет века наверняка.
Он крепко сбит и хорошо построен,
Он не умрет, я за него спокоен.
Но всей душой хочу, чтоб сам поэт,
Взяв у стиха и силу и здоровье,
Прожил на свете, окружен любовью,
Еще хотя бы семь десятков лет.

Унылый брезентовый сверток
Со связкой веревок истертых.
Туда убралась без остатка
Веселая наша палатка.

Сложили ее деловито,
В машину суем как попало.
А сколько же в ней пережито
И сколько в ней песен звучало!

Грустя по степям и пустыням,
Лежать ей на складе придется.
Но мы ее снова раскинем,
Как в песнях об этом поется.

Все будет знакомым и новым,
Как голос забытого друга,
Под верным брезентовым кровом
Палатки, натянутой туго.

Из глины сделаны божки.
Им от людей влетело.
Обломок тела без башки
Или башка без тела.

Видать, в один прекрасный день,
Не допросившись чуда,
Их били все, кому не лень,
Как бьют со зла посуду.

Вот перекати-поле —
Колючий пыльный шар.
Он лихо скачет в поле,
Хоть с виду сух и стар.

Но этот бесшабашный
Бродяга и чудак
Бежит от пашни к пашне
Совсем не просто так.

Ведь в поле опустелом
С утра и дотемна
Он занят важным делом —
Он сеет семена.

Как будто все, что есть в бору,
Собралось на опушке:
Здесь и лучи, и тень в жару,
И пение кукушки.
Грибы находишь поутру,
Несешь малину в кружке.

Но не сидится мне на пне
И не лежится на спине
Средь света и простора.
А что таится в тишине,
А что творится в глубине,
А что томится в полусне
Таинственного бора?

Самозабвенно моторы пропели
В черной, пронизанной звездами мгле.
Высь прорезая, трудился пропеллер.
Мирно фонарик мерцал на крыле.

И, утомленные, в полудремоте,
В кресла упав, мы летели вперед.
Я вспоминал о ковре-самолете.
Взято из сказок словцо «самолет».

Чудилось мне: на свидание с милой
Я тороплюсь на крылатом коне.
С ревом свои «лошадиные силы»
Гулкий мотор напрягал в вышине.

В свете небесных прозрачнейших красок
Утро входило в заоблачный мир.
Будничный век совершившихся сказок.
Сонный, влюбленный чудак-пассажир.

Нет, слово МИР останется едва ли,
Когда войны не будут люди знать.
Ведь то, что раньше миром называли,
Все станут просто жизнью называть.

И только дети, знатоки былого,
Играющие весело в войну,
Набегавшись, припомнят это слово,
С которым умирали в старину.

Считало утро певчих птиц.
Недосчиталось двух синиц.
Пяти щеглов, шести скворцов.
Ну, где ж они, в конце концов?
Взлетели птицы в час ночной,
Чтоб покружиться под Луной,
Да так кружились, что Земли,
Летя обратно, не нашли.
Пускай падучая звезда
Их на хвосте примчит сюда.
Ведь так прекрасен ранний час,
Когда поют они для нас!

Блокада. Ночь. Забитое окно.
Мигающих коптилок тусклый свет.
Из мрака возникает полотно.
Художник пишет женщины портрет.
Она сидела, голову склоня,
И думала в голодном полусне:
«Вот я умру… А что-то от меня
Останется на этом полотне».
А он писал в мигании огня
И думал: «На войне как на войне.
Пусть я умру! Но что-то от меня
Останется на этом полотне».

Когда вокруг тебя пустыня,
Когда еще далек привал,
В тебе рождается гордыня:
Вот, дескать, где я побывал!
И вдруг, как мудрую усмешку
Людей, что до тебя прошли,
То вышку, то простую вешку,
Смутясь, увидишь ты вдали.

Близкое порою нас не тронет,
А чужое кажется родным.
Не поймешь, хохочет или стонет
Дикий голубь голосом грудным.
Чуть примолк и начинает снова
И зовет меня в степную даль.
И душа по-прежнему готова
Все принять — и радость и печаль.
Как предтеча музыки и речи,
Речи, что не выльется в слова,
Рвется голос страсти человечьей
Из груди иного существа.
Вот и сам певец. Степенный, кроткий.
Кроток-кроток, а не приручен.
Ходит он пружинистой походкой,
В сложенные крылья облачен.
Лучшая одежда — это крылья;
Хорошо сидит, прочна, легка,
Не боится ни дождя, ни пыли
И уносит нас под облака.
Вот сейчас расправит крылья голубь,
И они послушно понесут
Радужною грудью скрытый голос,
Голосом наполненный сосуд.

Боролось море со скалой
Десятки тысяч лет.
Скала исчезла с глаз долой,
Скалы пропал и след.
Пропасть пропал, да не вполне.
Песок остался жив.
Песок, отрезав путь волне,
Загородил залив.
И не могла понять волна,
Ломая берега,
Что нажила себе она
Могучего врага.
И не могла узнать скала,
Утратив облик свой,
Что и она свое взяла
И что не кончен бой.

Нет ничего прочней,
Чем битая посуда.
Что происходит с ней?
С ней происходит чудо.

Хрупка и коротка
И стоит слишком мало
Жизнь чашки и горшка
И звонкого бокала.

Зато у черепков,
Осколков и обломков
В запасе даль веков,
Признание потомков.

Один портной на свете жил,
И, если верить слуху,
Собаке ногу он пришил
К передней части брюха.
Собаку пятая нога
Как будто подкосила,
Собаке пятая нога
Движенья тормозила.
Портной подумал: «Я не прав!
Но пусть увидит всякий,
Что, ногу лишнюю убрав,
Я жизнь верну собаке!»
Увы, нога уже была
Живою частью тела.
Собака боли не снесла,
Собака околела.
Как видно, пятая нога,
Пришитая искусно,
Бывает тоже дорога,
И это очень грустно!