Виктория Бабенко-Вудбери - Обратно к врагам: Автобиографическая повесть

Моя коллега Люда, которая показывала мне казармы с больными, знала о нем больше. Судя по их отношениям, мне казалось, что между ними было что-то интимное, что-то скрытое. Она знала, что он вдовец и что у него есть где-то сын. Но об этом он ни с кем не говорил.

Однажды вечером, когда после работы мы шли домой, она сказала:

— Зайдем к доктору, поздороваемся! Он живет здесь, в этом доме, — и она показала на небольшой домик, отгороженный от улицы деревянным забором. Через ворота мы вошли во двор и сразу же увидели доктора. Он сидел за столом в саду под деревом. Видимо, — он был погружен в свои мысли, потому что совсем нас не заметил. Только когда мы с ним поздоровались, он поднял голову:

— Здравствуйте, — сказал он. — Все в поликлинике в порядке?

— Все в порядке, — ответила Люда. — Из начальства никто сегодня не приходил.

Она сказала это потому, что обычно к концу дня к нам всегда приходил кто-нибудь из НКВД и мы докладывали ему о ходе работы, о новоприбывших, о медикаментах и о прочем.

— А разве ты сегодня не свободна, Люда? — обратился он к ней.

— Я совсем об этом забыла. Ничего, я возьму выходной в другой раз, — ответила она.

Мне бросилось в глаза, что доктор Волков выглядел как-то устало и был немного рассеян. Он неохотно разговаривал с нами, и мы скоро ушли.

— Ты что-нибудь заметила в нем? — спросила Люда, когда мы были уже на улице.

— Нет. Кажется, ничего особенного, — ответила я. — Мне только показалось, что он очень устал.

— Ты очень наивная, — сказала она.

— Как?

— Ты действительно не видишь, что с ним?

— Что же с ним?

— Он морфинист.

Я остановилась, не веря своим ушам. Мне никогда не пришло бы даже в голову подумать об этом.

— Откуда же он достает морфий?

— На черном рынке.

— А деньги? — удивлялась я еще больше, зная, что за работу никому ничего не платили.

— Да! Деньги! — ответила Люда, пожимая плечами. — Деньги он получает от пациентов, которые продают свои последние тряпки, чтобы он достал им лекарства.

Я молчала. Мне не хотелось верить тому, что говорила Люда. «Как он мог так поступать при виде такого ужаса вокруг себя?» — думала я. А Люда продолжала:

— Ну, конечно, он их получает не только от репатриантов. Советские офицеры дают ему деньги на это и даже больше. Они обычно приходят к нему вечерами после работы, или же он идет к ним. Чаще всего он идет к ним. Они не хотят, чтобы их кто-то видел у него.

— Но ведь у военных есть свой врач!

— К тому по некоторым причинам они в этом деле не обращаются. Он тебя никогда не просил ассистировать ему вечером?

— Нет.

— Скоро попросит. Да. Я уже часто помогала ему.

Я внимательно и подозрительно посмотрела на Люду. Не ревнует ли она меня к нему? Она говорила, как бы обвиняя его в чем-то, а я в то же время ловила себя на мысли, не выдумывает ли она все это. В ее голосе чувствовалась к тому же горечь, причину которой я не знала. Эта горечь была даже в ее взгляде каждый раз, когда она смотрела на него. Наконец я поняла, что эта маленькая женщина с гордыми грузинскими чертами лица вероятно очень любила его. Может быть, он разочаровал ее?

— Бедные репатрианты, все надеются на выздоровление, — сказала я. — Мне их очень жаль.

— Ну, это еще ничего, — продолжала Люда. — Немного сульфидина или пенициллина им все равно не поможет. Гораздо хуже то, что когда у него деньги, с ним ничего нельзя сделать. Он впрыскивает себе морфий.

— И никто еще не пожаловался? — спросила я.

— Жаловаться? Нет! — Это рано или поздно само собой выйдет наружу. От НКВД надолго ничего не скроешь.

Скоро я поняла, что почти все в больнице знали, что доктор Волков — морфинист. Но об этом никто не говорил. Если случалось, что НКВДисты делали инспекцию в то время, когда доктор был «не в форме», то старались ему сообщить об этом, и, обыкновенно, ему удавалось уйти «по делам». Хотя кто-то из НКВД приходил почти каждый день к концу дня, тщательные инспекции были только раз или два в неделю. Тогда приходили чаще всего два офицера НКВД и требовали от нас список больных, отчет о состоянии венерических больных, прежних и новоприбывших. Все это нужно было для статистики, а также для информации о положении в лагере. То, что доктор Волков по вечерам принимал рядовых и офицеров, не входило в отчет о нашей поликлинике. Это были неофициальные больные, не подлежавшие лагерному режиму. Да, когда доктор Волков принимал их по вечерам, одна из сестер помогала ему. Эта работа сестры тоже не считалась официальной.

В эти вечерние приемные часы было довольно интересно. Особенно смешно было видеть, как сильные и мужественные в обыденной жизни красноармейцы в приемной врача становились беспомощными, как дети. Иногда «в награду» за лечение они приносили нам белый хлеб, фрукты и консервы. А когда нас вызывал какой-нибудь офицер на дом, нас часто угощали изысканными блюдами, — все из американской помощи. Один майор, к которому однажды взял меня доктор Волков, пригласил нас выпить с ним крымского шампанского. Это было неслыханной редкостью в те времена. Когда хозяин немного подпил, он начал рассказывать нам неимоверное: как он нарочно заражал молодых и красивых девушек своей болезнью.

— Все гниль, — говорил он. — Так пусть все еще больше станет гнилью.

— Нельзя. Нельзя, — тоже подвыпивши, отвечал ему доктор Волков.

— А мне что?! Если я — пусть и другие! — отвечал майор.

Только после почти двухмесячного пребывания в лагере весь наш дом получил наконец вызов в НКВД. На следующий день, рано утром, мы все собрались перед зданием НКВД, занимавшим одну из частных венгерских вилл. Перед домом уже стояла большая толпа репатриантов из других домов. В большой приемной за двумя столами сидели два НКВДиста и регистрировали явившихся. После этого через некоторое время вызывали по фамилиям, и один из красноармейцев (вероятно, тоже НКВДист) сопровождал вызванного на второй этаж, где в отдельных кабинетах сидели офицеры и каждого «выворачивали наизнанку».

Допрос некоторых репатриантов продолжался недолго. Других держали подольше, в зависимости от «преступлений». Нужно заметить, что советское правительство смотрело на всех репатриантов, как на преступников, немецких коллаборационистов или просто, как на изменников родины. Ведь все мы, — так говорили нам, — работали с немцами против своих. По каким-то рассуждениям советского правительства никто не должен попадать в плен к врагу. Надо до последней капли крови защищать свою родину. Таким образом, все наши военнопленные, находившиеся у немцев, считались изменниками. Мне хорошо запомнились слова дяди Феди, когда однажды в середине тридцатых годов он проводил у нас свой отпуск. Он учился тогда в Военной академии. — «Я не имею права попадать в плен, — говорил он, — последняя пуля — себе в лоб». Так должен был поступать каждый советский патриот. Поэтому все военнопленные подвергались строжайшей чистке. Но их дела рассматривал особый отдел НКВД. В нашем же лагере находились, главным образом, гражданские репатрианты.