Виктория Бабенко-Вудбери - Обратно к врагам: Автобиографическая повесть

Один из них, проходя с товарищем мимо меня, сказал ему:

— А эту венгерочку я бы тоже е…..!

Я, конечно, притворилась, что ничего не понимаю. Но иногда мне не удавалось скрыть улыбки. Тогда я видела, как наши военные с удивлением и неловкостью смотрели на меня и сразу же отворачивались в сторону. Эта ситуация напомнила мне один эпизод, ярко характеризовавший наше положение в Германии. Я слышала его еще в Дрездене.

Это было в каком-то городе. Несколько русских девушек ехали трамваем. Они говорили по-русски и думали, что их никто не понимает. Людей было мало. Поэтому они не боялись и громко разговаривали и смеялись. На одной из остановок в трамвай вошел невероятно толстый мужчина. Он был так толст, что некоторые девушки начали хихикать. Одна из них заметила:

— Посмотрите, девки! Вот сейчас сядет и лопнет!

Толстяк спокойно сел, затем повернулся к ним и на чистом русском языке сказал:

— А вот сел и не лопнул!

Всем девушкам стало, конечно, очень неловко, и они вышли на следующей же остановке.

Спустя несколько минут я нашла дом офицера НКВД. Через деревянные ворота вошла во двор и позвонила. Мне открыл молодой парнишка в гражданском, вероятно, один из наших, то есть репатриантов. Сразу же вышел и майор и провел меня в гостиную. В гостиной стояла красивая мебель: мягкий кожаный диван, кресла, столики, вазы, лампы, на стенах — полки с книгами. Видно было, что владелец виллы все оставил, впопыхах убегая от русских.

Несмотря на то, что расследование дел репатриантов на частных квартирах офицеров НКВД было в порядке вещей, я все же волновалась. Я старалась угадать, к какой категории причислил меня майор. А категорий у них было несколько: к одной из них принадлежала советская интеллигенция, те, с кого советское правительство никогда не спускало своего зоркого ока; затем были жены и семьи партийных, которых судьба тоже забросила в Германию; затем — «опасные элементы», нуждающиеся в более тщательном разборе дел; и, наконец, хорошенькие девушки, с которыми нередко офицеры НКВД хотели познакомиться «поближе».

К последним я, конечно, не принадлежала. В лагере были более красивые девушки. К интеллигенции? — Я была слишком молода. К привилегированным я не могла себя причислить, так как мой отец никогда не был партийным.

Я сидела и молчала, стараясь угадать, куда меня причислят. Майор прервал молчание:

— Сначала выпьем чайку. Иван, принеси все сюда! — обратился он к парню, который открыл мне дверь. Иван исчез и минут через пять вошел в комнату с большим подносом. Затем он начал расставлять на широком кофейном столе чашки, блюдца, поставил чайник, бисквиты, варенье, сахар, бутылку рома и на отдельной тарелочке тонко нарезанный лимон.

— Вы будете пить чай с чем? С ромом или с вареньем, как при царе? — с явной насмешкой обратился ко мне майор.

— С ромом, — буркнула я себе под нос, не зная, что лучше для расположения духа. Кроме того, я все еще волновалась и думала, что ром успокоит меня. Иван налил нам в чашки чаю и удалился, а офицер подсунул мне бутылку рома.

— Меня зовут Николай, а вас, кажется, Виктория?

— Да.

— Красивое имя. Довольно редкое в Союзе.

— Это от моего деда. Он назвал меня по имени корабля, на котором когда-то служил, — объяснила я ему, наливая себе немного рома в чай.

— Интересно, — сказал он и, отхлебнув своего чаю, тоже с ромом, вынул пачку американских сигарет.

— Вы курите?

— Нет. Спасибо.

— Можно мне?

— Да, пожалуйста, — ответила я, удивляясь его вежливости.

Я сидела на широком, мягком диване светлой кожи. Он — напротив меня в таком же мягком и удобном кресле. Мы хорошо видели друг друга: малейшее изменение его лица, каждое невольное движение руки, каждый взгляд. Так обычно психолог изучает свой объект, чтобы понять самую его сущность. Я знала, чего хочет майор. Но знал ли он, что я чувствовала? Стараясь не поддаться его гипнозу, я была настороже. В действительности, я не знала точно, чего ему надо, но я инстинктивно чувствовала, что он не напрасно пригласил меня на частную квартиру. Как бы угадывая мои мысли, офицер сказал:

— Я пригласил вас сюда, чтобы спокойно проверить ваше дело. Оно особенное. — При этом он улыбнулся, стараясь, вероятно, завоевать мое доверие. Он действительно был мил. И его улыбка была даже очень привлекательной. Она как-то успокаивала меня. Есть люди, которые так улыбаются, что меняют настроение человека.

— Вы думаете, майор, что мое дело заслуживает особого внимания? — сказала я, немного осмелев, но тотчас же немного испугалась своей смелости.

— Пожалуйста, угощайтесь! Вот бисквиты, — сказал майор и подал мне тарелку с бисквитами. Я взяла бисквит и сунула его в рот.

— Может, меньше говорить будет лучше. Ведь недаром же — молчание золото.

— Вчера в общих чертах вы рассказали мне о своей жизни. Начните с того, как Верховный суд приговорил вашего отца к ссылке в Сибирь.

Вероятно, он хочет проверить мою преданность родине. Я немного помолчала. Этот период моей жизни не был одним из лучших. В те годы я жила у бабушки и дедушки и только во время летних каникул ездила домой. А мама одна работала на всю семью и мы жили в невероятной нужде. Это также было время, когда моя вера в советское правительство сильно пошатнулась. Я даже писала стихи против режима. А дядя Федя, будучи уже преподавателем в Военной академии, тайно помогал нам материально, и никто из его начальства не знал, что у него есть репрессированный брат, — все это невозможно было рассказать офицеру НКВД.

Майор закурил папиросу и начал смотреть папку с моим делом. А я, сначала запинаясь, начала говорить. Говорила я медленно, не вдаваясь в подробности, но в то же время, стараясь дать ему понять о тяжелом для нас времени без отца. К концу рассказа я еще раз вернулась к теме отца в Сибири. Я чувствовала, что это было то, на чем майор испытывал мою преданность родине — ведь в глазах правительства семьи репрессированных всегда считались ненадежными элементами.

— Когда это случилось, — сказала я, — я была еще подростком. Поэтому я почти ничего не знаю о причинах и обстоятельствах, приведших к ссылке отца. Его судили как врага народа. Пару раз он писал нам из Сибири. Но вскоре после объявления войны всякая связь с ним прекратилась.

— А что вы об этом теперь думаете? — спросил майор.

— Я люблю мою родину, — ответила я, — и готова служить моему отечеству.

Конечно, что я могла ему еще сказать на такие вопросы? Эти стереотипные фразы я помнила еще со школы. Так все говорили с официальными лицами.

— А вы не думаете, что в Германии лучше, чем у нас на родине? — спросил майор, меняя тему.

— Да. В определенном смысле лучше, — ответила я. — Особенно в материальном отношении. Но я думаю, что скоро и у нас будет лучше.