Василий Соколов - Вторжение

И все сумрачны, не хотят взглянуть друг другу в глаза, точно каждый в себе прячет большое горе. У штаба появился капитан Семушкин. Лицо заострилось. Прошел мимо Кострова и не приметил. Потом вдруг обернулся, рассеянно поднял руку, видимо, хотел что-то сказать, но, по обронив ни слова, пошел дальше. Какую-то долю минуты еще держал в воздухе руку, точно забыл ее опустить, мучимый нелегкой думой. Рядом с Костровым стоит Бусыгин. Этого ничем не проймешь. В глазах ни тени растерянности, но в глубине их запала угрюмая, пока еще не осознанная тревога.

Костров чувствует, как рука, сжимающая приклад винтовки, немеет и тело наливается тяжестью. Кажется, нервы не выдержат этого долгого мучительного напряжения.

Неизвестно, сколько прошло времени. И к удивлению всех, ни сигнала тревоги, ни самолетов в небе, хотя с западной стороны, затянутой рваными облаками, порой докатывается гул. Ощущаются внезапные толчки. Терзают эти глубинные звуки землю, и она будто вздыхает.

Что же это значит? Неужели расколотые дали вещают о войне?

Тревога ожидания гнетет больше, чем самая горькая, но быстро дошедшая весть.

Вблизи лагеря показался полковой комиссар Гребенников. Он бежал прямо через поле, седой от полынного цвета, в мокрой гимнастерке.

- Началось... - впопыхах бросил он.

Лица тускнеют, движения скованные. Война? Все еще не веря, красноармейцы жмутся друг к другу, смотрят на комиссара и ждут, что он скажет. Он также встревожен, нервно кусает губы.

- Товарищи!.. - наконец выдохнул комиссар. На мгновение голос его умолк, а затем колыхнул тишину. - Война!.. Черная беда ворвалась в наш дом. Напали фашисты. Они пришли, чтобы потопить нашу землю в крови. Но пусть попомнят... Смоленский тракт... Французов... Снега... Дохлую конину... Немецких завоевателей ждет такая же судьба... История знает, что русские входили в Берлин, но история не знает, чтобы немцы входили в Москву!..

Взмыленные лошади копытами раскидывают, как горящие угли, огненные астры у палаток. Красноармейцы спешно разбирают с повозок патроны, гранаты, сухари, консервы, кусковой сахар... Вдобавок старшина сует бойцам медальоны. Алексей Костров держит на ладони этот рубчатый, из черной пластмассы медальон, а Бусыгин вслух усмехается:

- Налить бы сюда горькой, да мала пробирочка...

- Отставить шутки, товарищи, - незлобиво перебивает Гребенников.

- Быстрее пиши свой адрес-родство и храни при себе, - наставляет старшина.

- Знаешь, друг, что в этой пробирке будешь носить? - спрашивает Бусыгин и уже совсем тихо добавляет: - Смерть свою...

Они смотрят друг на друга долго и пристально. Глаза им туманит предчувствие чего-то тяжкого. Будто, последний раз они стоят вместе, а через час-другой расстанутся, и, может, навсегда... Но похоже, обоим придется примириться с горькой участью, смерть будет караулить их на каждом шагу, вот даже теперь, когда в поднебесье еще только зародился зудящий гул самолетов.

- Воздух! - почти разом раздались голоса, и лагерь взбудоражился.

Самолеты прошли стороной.

На веранде штабного домика появился полковник Гнездилов. Без фуражки, оглаживая облысевшую, с проседью на висках голову, подошел к строю.

- Всем оставаться на своих местах! - сказал он неожиданно бодрым голосом, отчего у каждого отлегло от сердца. - Вот телеграмма из округа. И он подал ее полковому комиссару.

Иван Мартынович читал, и в глазах у него рябило:

"...Задача наших войск - не поддаваться ни на какие провокации, могущие вызвать нас на войну. Поэтому впредь до нашего указания в бой с немцами не ввязываться, держать себя в руках..."

Гребенников небрежно подбросил комдиву смятый листок телеграммы.

- Чем они думают!.. - вскрикнул он в порыве гнева. - Провокация... Какая к черту провокация! Земля горит, льется кровь людская.

Клиньями отвалили от облаков самолеты с черными крестами. Снова стучат пулеметы, зычно тявкают выдвинутые на опушку леса зенитные орудия. Взвыл воздух, раздираемый падающими бомбами. Бойцы не успевают укрыться, как попадают под огонь. Взрыв, второй, еще один... Сплошные удары рвут землю. Застонал лес.

Над самой головой что-то прошуршало и шмякнулось в кусты. С ветки полетели зеленые листья, и под кустом, на пересохшем валежнике задымился осколок. На миг приподняв голову, Алексей увидел над лагерем вислый желтый дым и жаркое, захватистое пламя над палатками.

Подбегает капитан Семушкин, старается перекричать гул разрывов:

- Костров! Комдив зовет.

Но сержант будто прирос к земле - и не отдерешь.

- Их вон сколько... - виновато отвечает он, косясь на ревущие самолеты.

- Да мать их разэдак. Бегом!

Костров вскакивает как ошпаренный. Подбегает к бронемашине, видит Гнездилов с перекошенным лицом кричит:

- Это провокация! Огонь не открывать! - И обращается к полковому комиссару, который только что залез в бронемашину:

- Иван Мартынович, крой, дорогой мой, в дальний полк. Успокой людей. Да смотри, чтоб без этой самой... без паники!..

И едва успел Костров втиснуться через узкий люк, как бронемашина выскочила из кустарника и помчалась через поло.

- Гони! - приказал водителю полковой комиссар и угрюмо посмотрел на Кострова: - Н-да... У тебя детишки есть?

- Нет, товарищ комиссар. Не успел обзавестись.

Помолчали. Гребенников заговорил снова, будто но мог, не в силах был оставаться наедине со своими думами:

- Ничто так не радует в жизни, как дети. Бывало, сутками под открытым небом, в дождь. Мокрый весь, как черт. Свет бывает не мил! А придешь домой, увидишь в кроватке ребенка и стоишь перед ним, дышать боязно. Думаешь: "Вот оно, счастье!" - Гребенников поерзал на сиденье и поглядел на водителя, будто недовольный медленной ездой.

Слушая, Алексей Костров чувствовал, что беспокойство, которое бередило душу полковому комиссару, начинало смутно передаваться и ему. Думалось, неспроста он торопит водителя и заговорил о детях... Алексей вспомнил, как совсем недавно, в первых числах июня, он возил для пионерского лагеря картошку. "А теперь... Что ж с лагерем?" - вдруг пронзила Кострова ужасная мысль, и он каким-то не своим, подавленным голосом спросил:

- Скажите, товарищ комиссар... Летчику видно, куда он бомбы бросает?

Иван Мартынович скосил на него глаза, ответил не сразу.

- У них расчет. Плановые таблицы, - сказал он и, поперхнувшись, закашлялся.

- А если... - Костров чуть не проговорился: - А если спутают... Вместо военного объекта угодят... Ну, в другое место...

- При желании куда угодно можно ляпнуть бомбой.

- Значит, видят? - не унимался Костров.

- Конечно, видят. Тем более, когда бомбят с небольшой высоты, ответил Гребенников и, словно в утешение самому себе, пояснил: - Я, помню, в прошлом году на маневрах на У-2 летел... Поднялись еще в темноте, только светать начало... Видел даже птичьи гнезда... А что тебя так беспокоит?