Василий Соколов - Вторжение

- Больше не прилетят. Мы их но пустим, - говорил Иван Мартынович, а про себя тревожно думал: "Только бы не повторился налет..." - и с нетерпением ждал возвращения Кострова. - Сейчас придет машина, и вы уедете отсюда.

- А куда мы уедем? - несмело спросила девочка.

- Домой поедете.

Ребята заметно оживились, услышав, что скоро они будут дома.

Из леса донесся гул мотора. Гребенников вгляделся: меж деревьев, подминая кустарник, двигался грузовик, на подножке которого стоял Костров. В кузове были женщины.

- Детки! Родненькие! Ой, горе-то какое!.. - заголосили они, как только машина остановилась.

- Перестаньте кричать!.. - оборвал Гребенников.

- Мам! Я тебя ждала. Мамуля! - закричала девочка и бросилась в объятия матери.

Дети облепили машину, висли на бортах, лезли в кузов. Ребят с увечьями и ожогами переносили на руках.

Костров подошел к девочке с оторванной рукой, чтобы взять ее и перенести в машину, наклонился, коснулся ее тельца и отпрянул. Она была мертва. Пепельная бледность растекалась по лицу, и только в глазах еще не успела потухнуть доверчивая живая голубизна, будто не хотели они расставаться с землей, залитой утренним светом.

Костров подошел к Гребенникову, шепнул ему на ухо:

- Она умерла.

- Тише...

Взревел в это мгновение мотор. Грузовик увозил детей на ближайшую станцию.

Тем временем Гребенников и Костров, похоронив девочку и присыпав могильный холмик кленовыми листьями и ельником, поехали в дальний полк.

Костров прижался грудью к спинке переднего сиденья - обожженная спина сильно болела, а пережитое стояло перед глазами. Внезапно бронемашину так подбросило на ухабе, что Алексей ударился грудью о железный обод сиденья. Что-то остро кольнуло. Костров машинально провел рукой по груди и нащупал в кармане гимнастерки медальон.

Повременив, он попросил остановить машину. В голосе слышалась такая настойчивая мольба, что Иван Мартынович, недоумевая, тотчас дал знак водителю.

Костров спрыгнул на землю, поднял увесистый камень, положил на придорожный валун черный граненый медальон и стал крошить его. Удивленный комиссар хотел было отругать сержанта, но сдержался и спросил, когда машина тронулась:

- Зачем это? Мнительности поддался?

Костров молча опустил голову, будто подставляя ее удару. Чувствуя, что на самого молчание действует угнетающе, обратил на комиссара прямой и суровый взгляд.

- После того, что увидел, не хочу свою смерть носить в кармане. Не хочу!

Слова его прозвучали как заклинание.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Затяжные, ухающие вздохи канонады пластались по-над лесом, все громче будоражили болотную непролазь, вызванивали мелкой скулящей дрожью в окнах Малой Речицы.

С утра, когда еще брезжил ленивый рассвет, председатель Громыка был спешно вызван в правление. По телефону из райкома партии сообщили о начавшейся войне. Пошатываясь, Громыка прошел к столу, стиснул пальцами голову и долго сидел неподвижно. И хотя канонада погромыхивала далеко, нужно было что-то немедленно предпринять, а как поступить - не ясно; в сознании не укладывалось, что отныне нарушено привычное течение жизни.

По измызганным ступенькам медленно входили в здание правления люди и, говоря шепотом, боясь кашлянуть, рассаживались на лавках вдоль стен. Обычно в такую пору деловитой суетой и голосами полнилось правление, дым стоял коромыслом, а сейчас глохли комнаты, горе леденило каждое сердце...

Громыка чувствовал, как давящим комом подступала к горлу обида. Житное стояло лето. Ведрено. Только бы косить сено, и уже звенела спелым колосом рожь, и вот тебе - война... Он покачал головой, вздохнул и опять склонился в задумчивости, будто никого не хотел видеть, и прятал от других горечью затуманенные глаза.

- Да-а... накрыла нас беда, - но выдержал тишины старый Янка Корж, лишь на этот раз в такую рань пришедший в контору. - Чуете, грохает! Как нечистые духи на колеснице скачут. Чего доброго, и в ворота постучатся.

- Куда? - насторожась, покосился на него Громыка.

- Ясное дело, чего германец захотел. Вломится, тогда, считай, жизнь загубленная, - ответил Янка Корж. - Помню, в гражданскую, как пришли германцы, просто спасу не было. Тут пожитки тянут, там стреляют... Бежали кто куда. И жито ховали. А теперь? Прикинь умом: куда артельное добро денешь? Скотину? Зерно? Инвентарь?.. Гибнуть всему?

- Что же прикажешь делать? - спросил Громыка не своим, обмякшим вдруг голосом.

- Хочу и я про то знать, как поступить.

- Свертывать придется жизнь, - сокрушенно протянул кто-то из угла.

- Вот и нечего нам сидеть сложа руки, - не унимался Янка, уставясь на председателя немигающими глазами. - Часом не ведал у властей, какого плану держаться?

Громыка шагнул к окну, где среди горшков с цветами стоял старенький телефон, резко крутнул ручку и стал ждать ответа. В трубке слышалось рыканье, будто кто-то откашливался, давясь костью, но никто не откликался. "Видно, в городе и без нас мороки хватает".

- Поехать, что ли, самому? - раздумчиво спросил Громыка.

- Ты у нас голова... Решай сам, - откликнулся Янка.

Громыка раздумчиво постучал о стол гнутыми пальцами, взглянул на сидевшего на пороге кучера и велел как можно скорее заложить коня. Не прошло и десяти минут, как бричка была подана, и, уже взяв в руки вожжи, Громыка наказал, чтобы не мешкали, ежели дело повернется круто...

Сразу за околицей дорога раздваивалась - одна, более торная, бежала краем канавы и, обогнув лес, вырывалась на широкий межрайонный шлях; другая, истоптанная мелкой вязью копыт - по ней всегда гоняли на выпасы овец и коров, - уползала на пойменные луга и пряталась в глуши кустарников и кочкастых болот. Ехать по ней труднее, но Громыка знал, что она почти в два раза сокращает путь до города, а сейчас для него даже лишняя минута была дорога.

Ухали в отдалении взрывы, проплывали стороной самолеты, их протяжно-зудящий гул был тяжел и смутен. Потом в той стороне, где лежал город, со страшной силой прогрохотало, и в небо, без того уже затянутое неестественно бурыми облаками, всплыли огромные жгуты черного дыма.

"И сюда подходят, твари!" - Громыка взмахнул плетью и так огрел коня, что тот подпрыгнул и понесся вскачь.

Бричка выехала на взгорок. Тут было кладбище. Кучно возвышались над ним липы и вязы. Толстые, старые, уже не в силах дать буйную зелень, стояли, прислонясь друг к другу сохнущими ветвями, точно боялись упасть в одиночестве. Они как бы приставлены были бессменно сторожить покой людей, что лежат в могилах.

Громыка долго смотрел на угрюмо склоненный потемневший каменный крест. Под этим крестом лежит его отец. Громыка хорошо помнит своего батьку: был он молчаливый, даже близких не одаривал лаской, но и но обижал ни мать, ни детей. Если же порой гневался, то ему старались не перечить. Знали: семь лет отсидел он в каземате у польской шляхты, потом, защищая молодую власть Советов, ранен был на берегу реки Великой и вернулся до хаты калекой, пожил немного и умер...