Фриц Питерс - Детство с Гурджиевым. Вспоминая Гурджиева (сборник)

Гурджиев использовал ту же «загадку» в качестве примера для «центров» или «умов» человека; человек был представлен «Я», или сознанием, и тремя центрами: физическим, эмоциональным и ментальным. Кроме того, что он шокировал нас заявлением, что физический центр наиболее развит из всех трёх, Гурджиев утверждал, что ментальный центр фактически неразвит, а эмоциональный центр развит частично – но совсем неправильно – и является совершенно «диким» и «бескультурным». Он говорил, что мы непреодолимо реагируем на нужды тела, что было правильным до тех пор, пока наши телесные привычки были хорошими, поскольку необходимо удовлетворять нужды тела или «машины», в том смысле, что нужно заботиться о моторе автомобиля, так как это наше единственное средство «передвижения». С эмоциональным центром проблема гораздо сложнее, так как мы почти ничего не знаем о нём. Большинство ошибок подавления и насилия, совершённых в течение жизни, являются эмоциональными, так как мы не знаем, как правильно использовать эмоции, а с момента нашего рождения научились только формировать неправильные эмоциональные проявления. Гурджиев говорил, что эмоциональные «нужды» существуют и являются точно такими же насущными, как и физические нужды, такие как голод, сон, секс и прочее, но мы не понимаем, что они собой представляют и совсем ничего не знаем о том, как удовлетворять такие эмоциональные «стремления». Прежде всего нужно понять, что эмоция – это проявление некоторого вида силы внутри нас. Гурджиев часто сравнивал её с баллоном или резервуаром воздуха, который используется для приведения в действие органных труб. Органные трубы можно рассматривать в качестве примера различных видов эмоций: каждая труба по-разному отмечена; одна труба – это гнев, другая – ненависть, третья – жадность, четвертая – тщеславие, пятая – ревность, шестая – жалость и так далее. Первый шаг к правильному использованию эмоций – быть способным использовать силу или «воздух» резервуара для любой трубы соответственно данной ситуации, почти точно так же, как сознательно нажимают определённую клавишу на органе, для того чтобы взять определённый тон. Если, к примеру, по какой-либо причине человек испытывает гнев, когда это не соответствует обстоятельству или ситуации, то вместо того, чтобы гневаться, можно сознательно отвести энергию гнева в какую-либо другую эмоцию, которая необходима или правильна в это время. Все существующие эмоции, все чувства имеют цель, для их возникновения была причина, и каждая из эмоций может быть правильно использована. Но не обладая должным знанием, без сознательности, мы используем их слепо, маниакально и невежественно, безо всякого контроля, производя в нашей эмоциональной жизни такой же эффект, какой могло бы производить животное, играя на органе, без какого-либо знания музыки, просто наобум. Большой опасностью неконтролируемых эмоций является то, что «шок» обычно действует и на себя, и на других, и сила «шока» непременно эмоциональна. Если из-за отсутствия сознательности или знания механически чувствовать гнев вместо, например, сострадания, в то время как сострадание было бы правильной эмоцией, то это может произвести только разрушение и хаос.

Большинство проблем в общении и понимании между людьми происходит как раз из-за таких эмоциональных потрясений, которые являются неадекватными и неожиданными, и поэтому, как правило, вредными и разрушительными. Одной из самых тонких опасностей, возникающих при работе с эмоциями, является то, что люди часто пытаются использовать «укрощение» при использовании правильных эмоций. Чувствуя гнев, они пытаются контролировать это чувство и выражать иную эмоцию – такую, как счастье или любовь, или что-либо ещё, кроме гнева. Поскольку, знают ли они это или нет, симулируемая эмоция не убеждает эмоционально другого человека, результатом является то, что несмотря на внешнее выражение, подлинная эмоция или чувство «узнаётся» как гнев в любом случае, и воспринимается или чувствуется именно так другим человеком, несмотря на то, что она не была выражена открыто. Это может быть ещё более опасным, так как может служить пробуждению подозрения и враждебности, хотя, возможно, и бессознательно.

Мой впервые пробудившийся интерес к «теоретическому» аспекту работы Гурджиева в Приоре был прерван двумя письмами, которые я получил незадолго до Рождества 1928 года. Одно было от Джейн, которая договаривалась, чтобы Том и я провели Рождество с ней в Париже, и я сделал вывод, что это должно было быть, по сути, примирение между Джейн и мной.

Второе письмо было от моей матери из Чикаго, которая сумела убедить моего отчима, что для меня настало время вернуться в Соединенные Штаты; в нём было даже приложение от моего отчима, где он просил меня вернуться и уверял, что меня поддержат, дадут образование и радушно примут. Моё решение было немедленным и не создавало никаких внутренних конфликтов – я хотел вернуться в Америку. Так как письмо от матери указывало, что с Джейн не будут ни советоваться, ни извещать её до тех пор, пока они не получат моего ответа, я решил не упоминать о возможности моего отъезда после Рождества.

На Рождество мы приехали в Париж, и мы с Джейн примирились. Так как наши отношения всегда носили взрывчатый характер, мы в один момент очень эмоционально похоронили прошлое, и я не смог скрывать своё решение, так как не чувствовал более, что должен скрывать свои намерения и желания, раз мы снова были в хороших отношениях. В порыве вновь обретённых хороших чувств к Джейн, я честно сказал ей, что хочу вернуться в Соединённые Штаты.

Но я забыл, что как несовершеннолетний я не мог выйти из-под опеки Джейн и должен был оставаться в Приоре по крайней мере до совершеннолетия.

Было бы безынтересным и надоедливым даже пытаться описывать эти последующие девять месяцев. Что касается меня, то я был готов покинуть Приоре в тот же самый момент. Хотя я продолжал несистематически исполнять разную работу, которую назначали мне, в моей памяти об этом времени не осталось ничего, кроме расплывчатого пятна, прерывающегося только письмами из Америки и из Парижа, приездами Джейн в Приоре с целью дальнейших убеждений, плюс наставлениями и советами многих других учеников, которых Джейн привлекала для того, чтобы переубедить меня, и которые, как обычно, только усиливали моё решение уехать любой ценой. Я был особенно удивлен, что в течение того лета Гурджиев не поднимал вопроса о моём отъезде. Вопрос был поднят в начале осени, по-видимому, вследствие влияния и настойчивости моей матери и отчима, который тем временем купил мне билет и даже пошёл так далеко – хотя я лично не знал об этом – что стал угрожать некоторыми юридическими действиями. В любом случае, случилось что-то, что заставило Джейн согласиться на мой отъезд. Её аргументы теперь приняли форму скорее призывов к моему здравому смыслу, нежели просто прямых угроз.