Анатолий Вишневский - Перехваченные письма

Встреча девяностая

Меня страшно обрадовало, что, несмотря на то, что я написал уже 60 писем, они тебе приятны и теперь или, может быть, вдруг стали приятны, и ты сама написала об этом.

Я ждал тебя у Самаритен и думал, что, когда я слишком сильно люблю тебя, я сержусь за то, что ты меня никогда не поцелуешь. Но потом я, хоть и сердился немного все время, но любил тебя очень, очень. Когда мы расстались, мы сурово попрощались, но милая судьба не захотела, чтобы мы расставались так на три дня. Я забыл тебе отдать твои книжки, и, когда догнал тебя, ты, мило нахмурившись, подставила свою побледневшую щеку, чтоб я поцеловал, и я так смутился, что даже рассердился на все и на всех за это.

Завтра в пятницу мы не встречаемся. Страшно интересно, как это, можно ли нам не встречаться и что будет в сердце от этого.

Встреча девяносто первая

— Я убежала из дома на пять дней к одному композитору, у которого было 17 пар ботинок и монокль. С тех пор я бросила музыку и возненавидела монокли. Узнав, что меня зовут Таня, он сказал: «Таня — это пахнет антоновским яблоком». Я влюбилась в него в передней зубного врача и на следующий день убежала из дому к нему.

Была ли она его любовницей? Да, кажется, выходит вроде, что так. А я что подумал? Ничего не подумал, только это вызвало у меня некоторое уважение к ней. Ах, вот все-таки как, значит, человек способен не только на мистическое красноречие и на любование своими необыкновенными ощущениями.

Между 90 и 91 встречей прошло три дня, я получил два письма и послал пять. Таня была больна гриппом, и я тоже, кажется. Я очень любил ее в тот вечер, когда у меня было 38° и я, как мертвец, сидел в кресле, обмотавшись шарфами. Но встреч не так не хватало мне, может быть, потому, что я был слишком спокоен за себя и за нее.

Мать сказала ей в лицо: «Я потому не хочу, чтобы он приходил, потому что он тебе нравится». Это нечто вроде объявления войны, конец дипломатической ипокризии [210]. Что же. Разве я не германец по душе и не солдат?

Сперва мы играли в шестьдесят шесть, и она снова в суматохе подставила щеку для поцелуя — или мне так показалось? Мы снова сдали карты, но не до карт вдруг стало. Я сказал ей:

— Спроси меня, и я подумаю опять сегодня и скажу раз навсегда, люблю ли я тебя. — Она спросила.

Я начал думать, вернее, я не думал, а решался на что-то. Любить ее всегда? Жениться на ней? Не знаю. Губы мои кривились непроизвольно, ибо меня смущало, что она так упорно на меня смотрит. Потом я ее спросил. Она, конечно, тотчас же: «Да, да». Я говорю ей, но скажи мне, любишь ли ты меня так, что тебе кажется, что ты будешь меня вечно любить. «Не знаю». Я тотчас же принялся сдавать карты, что-то сорвалось в моей душе, и я уже не знаю, что.

— Ты знаешь, — говорю я, сдавая, — если бы ты сказала «да» и завтра меня бросила, это было бы выше, чем, сказав нет, любить меня всегда.

Она рассердилась и встала, и стало вдруг пусто и страшно как-то. А как же отцы говорили перед алтарем, на всю жизнь? Ведь я считаю, что я калека, что только человек, который меня страшно, страшно полюбит, сможет быть со мной счастлив.

Я взял ее за руку. «Пусти, пусти», — со скукой и болью. Я поцеловал ее в неприятно мягкую, как кисель, щеку, она обиженно вырвалась. Но что я мог еще сделать, что я мог еще сделать? Божий свет померк у меня в глазах. Божий свет померк.

Нет у нас ни взглядов, ни поцелуев, ни писем почти нет, а теперь, кажется, нет больше и слов, ее ангел, может быть, хочет ее покинуть, не знаю. Что же, пусть будет, я своего засыпающего ангела не оставлю до конца, до конца. Я ее не покину до конца, бедная моя, дорогая, засыпающая в снегу Светлана.

Встреча девяносто вторая

Теперь у меня был грипп, 39,4 и боль в затылке, я как-то отупел или оглох. Получил два мертво каменных письма, думаю: «Не любит меня больше совсем моя Таня, надо к этому привыкать».

И вдруг Таня приходит — такая, какою я ее в первый, кажется, раз у себя помню, и говорит, увидев мой рисунок:

— Нет, ну разве у меня такой нос? Да нет, но разве у меня такой нос? — И потом еще по-другому: — Нет, ну разве у меня такой нос?

И как такого человека не любить? Тем более, что она страшно подурнела с воскресенья, и лицо при свечке блестит, как медное. Милая девочка, дорогая, тебя не любить совершенно невозможно (на следующий день вдруг маленький поваренок принес большущий пакет, книгу, карты и письмо — одно из четырех моих самых дорогих).

Какое это счастье, а мы дураки.

[Тетрадь обрывается].

Март 1929

Сегодня — открытка от Т. Ш. — все тем же важным детским почерком и отчасти с той же болью.

Апрель 1929

Прочел сегодня одно твое письмо, Таня, Таня. Как давно все это было и как прекрасно.

Май 1929

Вчера был страшный день. Утром пришла похудевшая, подурневшая Т. Ш. в перекрученной шляпке и грошовых чулках.

— Я и К. — это одно. Да люблю, страшно люблю. Он добрый, чуткий, женимся в июле. И сейчас бы отдала год (за тебя), но это никогда не повторится.

— Ну, еще увидим.

— На порог тебя не пустим.

Ну, Бог с ними. Не оборачиваясь, ушел, радуясь только тому, что портрет получу.

Итогом была короткая ебля и медленная агония солнца за окном. А ведь я знал, что у С. П. будет ебля, а все-таки поехал.

Июнь 1929

Сильно влюблен в Саломею. Молился в церкви мертвых и еще один раз, раз же еще в S t-Julien-le-pauvre. Татьяна — лорд, по сравнению с нею.

Вчера день никакой. Позавчера работал, читал Пруста. Целое утро Т. Ш. — вот она меня совсем не хвалит. За это-то я тебя и люблю. Даже раз за плечо взяла: «К. изнервничался, ему надо отдохнуть». Нежно попрощались.

Июль 1929

Татьяна все обнимала меня за плечо. Расставаясь, я подарил ей синий стеклянный камешек. Руки ее такие призрачные. Такие острые и крепкие. Она пришла, как Паллада, как победительница, но в общем она была побеждена.

Страдаю. На службе у Татьяны было много легче в смысле недоразумений и грубости, ибо она очень умна была. Ну, ничего. Я был на земле, я встаю, теперь следующий раунд, так пусть всю жизнь.

Август 1929

С десяти до четырех переписывал 35 ранее забракованных стихов, нашел хорошие. Сейчас усталость и предвкушение писем Блока. Вот бы Т. Ш. их читала вслух!

Февраль 1930

Видел страшный астральный сон. Как будто я в Константинополе иду через старый мост (а он высокий и узкий), и вдруг буря без ветра, и огромные зеленые волны несут разбитые корабли (в частности, наш корабль лежит на боку с красным флагом), и потом было какое-то мрачное состояние — не то сон, не то явь, когда в каком-то золото-розовом сиянье (но с усилием) вспомнил Татьяну и Адамовича.

Сегодня хочется писать без конца, и ведь так приятно старые дневники читать, хотя чужие — не очень. Надо взять письма Татьяны, с которой все-таки все было высоко-высоко, в синем, звездном (гипнотическом [дурак]) огне.