Анатолий Вишневский - Перехваченные письма

Декабрь 1930

Близость Рождества, тоска о Танечке, безумный протест против измены. Увы, ебля — и дикое раскаяние. 50 страниц Каббалы, скитанья в тумане, угрызения совести. Блюм, как всегда, меня утешал.

Сентябрь 1932

Я люблю Наташу так, как никогда не думал, что могу когда-нибудь любить. Это сравнимо только с тем, что было на мгновенье с Татьяной, но то был шум юности, а это — вся моя жизнь, дошедшая до предела своей силы и муки.

Ноябрь 1932

Боже, как в последнее время вспоминаю Татьяну… Это опять какие-то сказочные города, золотые долины, торжественные античные сибиллины разговоры, и все это в отсветах роз и звуках отдаленных оркестров, и опять зима. И тогда мне ясно, что я не люблю Наташу.

Декабрь 1932

— А Танечка? — вдруг спросил голос.

Она была откровением о воскресении из мертвых в Ибуре-Гимель [211], которого мне самому никогда не суждено было постичь. «Богиня жизни на вершине бытия, но в золотых латах, мстительница, — Афина Паллада — полгода страх ее перед сексуальностью был ей мщением за ошибки не знать этого».

— Потому что она была старше тебя в эту минуту, — сказал голос, впервые сейчас, впервые об этой тайне, о которой я ни слова никогда не писал с 28-го года, и я должен буду понять все до конца, уцепившись за это указание. Хотя, может быть, Татьяна была слишком на меня похожа и поэтому параллельна, как две правые руки (ненужные), а не дополняющая, как левая правую, — как Наташа.

1941

Я родился в 1935 году во Франции в Париже. Мою маму звали Дина, а моего папу зовут Николай. В ту же весну мы переехали в Малабри, и там сестра мамы тетя Бетя стала жить с нами. Мама каждый день мыла посуду, стирала, убирала, варила, занималась мной и огородом, ходила за покупками. Тетя Бетя ездила работать в Париж. А я лежал, смотрел на потолок или на небо, и когда я был голоден, так я плакал, чтобы мне скорей принесли есть. Мы всегда жили во Франции, но мы были русские. Меня возили в детской коляске в наш лес, называется он Веррьерский лес… Когда тятя и тетя Бетя приезжали, тогда мы садились за стол ужинать, а мне давали молоко. У нас была собака Утнапиштим. Эта собака была очень добрая. Когда меня водили гулять, то я был очень рад. Мы проходили мимо нашего будущего дома, где мы теперь живем, и ничего не знали. То молоко, которое мне давали, оно было очень вкусное и сладкое. И я его до сих пор люблю. Но вы знаете, что надо все любить. И брать, если дают. Если дают — так нужно брать, если не дают, не просить. В Малабри меня крестили 15 августа.

Я знаю по рассказу, что в конце сентября мы переехали в Плесси-Робенсон, и я там в первый раз увидел елку на Рождество. И через месяц родился мой брат Борис. Когда Борис родился, так его наш Утнапиштим облизал. В тот день мама была больна и тятя пошел в аптеку за лекарством. А меня отослали к соседям, и у них я очень кричал…

На следующую весну приехали мои дедушка и бабушка. В это лето мы поехали к морю, и там я очень любил подходить к морю, и у моря я кричал: каабики, каабики, Баис! А Борис больше любил лошадей и называл их: И-и-и-пам! Всего я этого не помню, но знаю по рассказу.

А на следующую весну мы поехали в Ажонтер [212]и там лазили на горы, и раз мы пошли на горы, и сделали костер, и положили в него томаты…

Моя мама была очень добрая, и вы увидите, что будет потом.

Лето 1937

Дорогая Бетинька! Спасибо за письмо. Очень они меня радуют, твои письма. Ты пишешь, что дети хорошо едят и спят. Как они выглядят, не похудели? Не капризничают ли? Очень без них тут скучно. Ешьте все трое побольше. Как Степушкина рука? А Бобик? Не кашляет ли? Лучше купай их пореже. Смотри, не слишком уставай. Не тащи коляску на пляж, это слишком утомительно, ее никто не украдет, если оставить у входа.

Сегодня с утра ясно и солнце (но еще не жарко), и я рада за вас, значит вы на пляже и веселитесь. Считаем дни, когда к вам поедем, точно не знаем, думаю, что через две недели. Посылаю письмо тяти Степану и Бобику. Хорошо, что написали Баба-оки [213], она будет очень обрадована.

Мой доктор находит, что печень совсем оправилась, а легкие тоже поправляются, еще только с сердцем сложнее. В тех случаях, когда сердце проваливается, рекомендует выпить крепкого кофе и положить грелку на печень, так что в следующий раз приеду с грелкой.

Снимала ли ты уже детей? Послать ли тебе что-нибудь? Пиши всякий раз, что нужно. Хватит ли тебе денег до 1-го? Постарайся немного отдохнуть, если можно, спи днем.

Целую крепко и жажду увидеть, а пока жду писем.

Лето 1937

Дорогая Бетинька. Мы едем к Дине в Plessis, на сколько, — точно не могу сказать, все зависит от того, насколько мы будем их стеснять. Это для нас самое лучшее, что можно было придумать. Все-таки деревня, все-таки все отдохнем, и близко от Парижа, проезд Сережи не будет утомлять и не отнимет всего дня. Остальное тебе Дина расскажет, они к тебе на днях нагрянут.

Дорогая моя, отдохни и ты, тебе это необходимо, может быть, еще больше, чем нам. Я люблю, когда у тебя полные, красивые руки.

Судя по твоему письму, жизнь там как будто дешевле, чем тут. Здесь морковь стоит 2.50, poireaux [214]— то же самое.

Детишки, наверное, страшно смешные, наверное, все к воде тянутся, а? Очень хотела бы их видеть. Степушка, Степушка, я тебя ам, ам! А как поживает Бобик? Наверное черные-черные приедут?

Целую крепко тебя и детишек.

Лето 1938

…Боюсь, ты по-прежнему много работаешь и очень устаешь. Не делай ничего лишнего по дому и не забывай есть. Не поливай ты огорода, это ужасно утомительно.

Тут жара перемежается с грозами, во время грозы обильно льет дождь, так что в саду и по огороду текут ручьи, но это пока нам нисколько не мешает — грозы то вечером, то днем, пока дети спят. А потом сразу блестит солнце, блестят камни, и мы идем гулять. Гуляем очень много и с удовольствием, так как очень красиво вокруг и любопытство толкает нас посмотреть, а что за вид откроется за той горой, за этим перевалом… Вчера поднялись по крутой тропинке довольно высоко, за следующей горой — швейцарская граница в шести километрах. Нашли наверху очаровательно красивые горные лилии и принесли домой букет.