Анатолий Вишневский - Перехваченные письма

8 сентября 1939

Я женился в субботу утром. Моя жена заставила провести несколько дней с нею в деревне, а после я думаю возвратиться в Париж или Шартр, чтобы записаться добровольцем. Я уже пытался раз записаться — до объявления войны — но меня не взяли из-за возраста (брали только до 40 лет, а мне уже 41). Теперь, думаю, будут брать и старше, попытаюсь еще раз. Если не возьмут, запишусь в Дефанс пассив.

…В день, когда я заехал за Идой и Мишкой, чтобы отвезти их к жене в деревню, они уже уехали в Gironde. Они и сейчас могут приехать. Я Иде дал адрес, решение зависит исключительно от нее! Так как эта война принимает особые формы, многие воображают, что никаких бомбардировок городов не будет, и люди возвращаются в Париж. Но мне лично кажется, что т.к. Германия сейчас прижата к стене, а ее правительство состоит из гангстеров, способных на любую подлость, то возможно, раньше, чем сдохнуть, они в предсмертных судорогах попытаются совершить пару преступных налетов на беззащитные города. Ввиду этого я думаю, что лучше бы Иде переждать несколько месяцев в деревне.

10 сентября 1939

Сергушка, мой родненький, как я вчера была рада вашему телефонному звонку, ведь 8 дней не было от вас писем…

Кроме моих денег Дина мне всунула 200 fr и Анюта 100, так что у меня было 900 fr, но я абсолютно не знала, где мои бумаги, деньги и вещи. Они нашлись в жандармерии. Все бумаги в красном портфеле есть, и, к счастью, я положила из 900 fr. 700 в красный портфель, а 200 fr., и моя carte d'identité [222], и пудреница, и пр. — пропали. Как видите, в этом отношении все благополучно, хочу вам даже послать немного денег.

Michel наш развивается и смелеет, religieuse [223]он называет тетя-шляпа! Я восхищаюсь сейчас работой француженок, они работают 12 часов в сутки и не имеют выходного дня, но как работают!

14 сентября 1939

Эти две недели войны меня многому научили и некоторых людей показали в их настоящем свете. Дина вела себя совершенно исключительно. Я каждый день получаю письмо то от Дины, то от Николая, то от Бетти… Я думала (да и Сусланский меня уговаривал) уехать подальше в Soulac, поближе к Bordeaux, к его жене, там спокойно сравнительно, и если я увижу, что можно устроиться, выписать Дину и Бетю. Но после accident [224]все меняется. Сусланский, бедняга, скончался, оставив несчастную жену (она сюда приезжала и мне очень понравилась) и 3 детей… А у меня (я ничего не скрываю) простейший перелом ноги, мне все-таки положили ногу в гипс. И теперь через 10 дней снимут. За это время выяснится положение Дины.

Я не волнуюсь, я сейчас совсем спокойна, я не хотела бы, чтобы вы волновались, ведь то, что я уехала, это оттого, что люди вокруг меня очень волновались… Все меня уговаривали уезжать, говорили, что ни одного ребенка в Париже уже нет…

19 сентября 1939

Волнуюсь обо всех, еще о родных в Румынии, что там слышно, ни одного письма оттуда. Ничем не помочь им, а еще ужас в том, что ничего не знаешь, живы ли они там! И так ведь месяцы.

Милый, я очень хотела бы, чтоб вы в свободные часы рисовали и читали. Нужно исполнять свою долю работы в этом новом муравейнике, но в свободные минуты оставайтесь самим собой, для меня, для Миши. Интересно, понравится ли вам Кафка?

Милый, я через несколько дней выйду из госпиталя и еду первым делом в Париж, там увижу Дину, Николая и Котляра. Если нужно будет, уеду или вместе с Диной, или к жене Котляра. Сейчас в деревне совсем не хорошо, дожди, дожди, и я со своими ревматизмами… Если нужно для спасения жизни — да, но я уже раз спасала и чуть-чуть…

Нас было пять человек, и все пострадали по-разному, и умер только тот, чей час пробил. Дина, а особенно Бетя, не советуют мне ездить, но я больше знаю теперь положение провинции и Парижа, нежели они. Обещайте мне не волноваться. Я вам каждый день пишу, а дальше… Назначенные выпадут кости. Будем стараться жить получше (если можно), не стоит загадывать на долгий срок. Старание устроить семейный уют, варка варенья, между прочим, очень пригодились бы теперь.

24 сентября 1939

Когда я кормила Мишутку, приносят телеграмму. Я ее спокойно беру и начинаю открывать и вдруг замечаю, что religieuse и все волнуются за меня, испуганно смотрят на телеграмму да на меня. При виде этого я тоже инстинктивно начинаю волноваться и долго ничего не понимаю. Наконец, соображаю и смеюсь и объясняю, что это от одной сумасшедшей поэтессы, и все счастливы и пожимают плечами.

Вот телеграмма: Désolée peux vous recevoir Auvergne attends réponse. Ginger. Fournols [225].

Это ведь сумасшедшая Аня, очаровательное существо (вот сухая, скупая Аня), а ведь никто так не ответил на мое письмо, причем письмо написано было позавчера и в весьма шутливом тоне, — и вдруг такая тревога… Не нужно злиться, но благодарить судьбу за таких, как Котляр, Присманова и пр.

Получила открытку от родных. Два письма не дошли. Открытка людей, старающихся быть спокойными. Мне понравилась.

Рада, что вам нравится Кафка, он мне тоже нравился, эта странная атмосфера безвоздушная. Какую именно книгу вы прочли? Напишите заглавие, постараюсь достать, хочу читать то же, что и вы.

27 сентября 1939

Вчера мы с Мишуткой гуляли 2 часа по больничному саду, пошли телеграфировать вам, ожидали телеграмму, при мне же барышня передала текст телеграммы на главную почту и так как нужно было заплатить 5 фр., а у меня их не было, пошла менять, а по возвращении мне вернули телеграмму. Оказывается, не принимают, нужно визу от комиссара иметь.

Послала поэтому две открытки по-французски с телеграфным текстом… Не ждите телеграммы, начните действовать… Я все-таки надеюсь, что вы приедете, почему-то верю. Сегодня впервые видала сон, ведь я не видала снов со времени мобилизации. Сон фантастически хороший, вы, я, Suzanne Valladon… Как все было чудно и смешно.

Миша ждет не дождется своего папы… Милый, от радости не могу писать писем. Жду телеграммы. Знайте, что могу выйти и раньше понедельника, в общем, в ту минуту, когда вы заявитесь. Скорей, лучше не тянуть так долго. Целуем очень крепко.

28 сентября 1939

IMPOSSIBLE VENIR EMBRASSE ECRIS AUJOURD'HUI ENCORE TOURS DEMAIN PARIS SERGE [226]

29 сентября 1939

Мой дорогой, мой родименький, как защемило у меня сердце, когда мне принесли вашу телеграмму. Да, мечты, надежды улетучились, и ваши, и мои, да и Мишкины, хотя он не очень понимал, в чем игра, но он знал, что папа, мама и Мишель сядут в поезд и поедут далеко в Париж, в тот дом, где желтый автобус. Ну что ж. Придется и это принять, ведь и все другие приняли. Теперь еду в Париж в понедельник, а там видно будет.

30 сентября 1939

Дорогой мой, не знаю, с чего начать. Начну с ухода из госпиталя: слезы всех сестер, отнеслись ко мне идеально, приготовили мне еду на целый день (вино, яйца, сыр, хлеб, соль, шоколад Мише), как видите, я вышла bien équipée [227], будто из гостеприимного дома, а не из больницы… У меня очень хорошие воспоминания о госпитале, об их человечности. Думаю, что даже Миша не забудет, он здорово лопочет по-французски, вплоть до ругательств, и произносит их здорово отчетливо.