Яков Резник - Сотворение брони

— Докладчики?

— Тухачевский, Ворошилов и я.

Киров круто остановился и, на каждом слове отбрасывая руку с вытянутым указательным пальцем от себя к Серго, отчеканил:

— Нет, первый — ты, второй — Ворошилов, а Тухачевский пусть выскажется в прениях, лучше последним.

— Чего ты боишься, Кирыч?

— Если предложения будут исходить от Тухачевского, их может постигнуть участь тех, что он обосновал в докладной записке двадцать восьмого года о перевооружении армии. Ты же знаешь, что Сталин с неприязнью относился к нему, да и теперь…

Большие руки Серго легли на плечи Кирова.

— Все сводить к неприязни тоже нельзя. В те годы были и объективные причины: крайняя отсталость металлургии, машиностроения; оборонная индустрия — почти нуль. Это сейчас нам по плечу осуществить тогдашние предложения Михаила Николаевича.

— Но не таким же способом надо было доказывать Тухачевскому, что он «перепрыгнул» реальные возможности, не снятием же с поста начальника штаба…

— Ну, тут кое-что уже исправлено.

— Вот именно «кое-что»…

В той докладной записке двадцать восьмого года Тухачевский писал, что вооружение нашей армии устарело и необходимо полное перевооружение ее автоматическим оружием, насыщение танками и самолетами. Когда записка была отвергнута, Тухачевского освободили от обязанностей начальника штаба Красной Армии, направили командующим Ленинградским военным округом. Правда, позже его вернули в Москву, утвердили заместителем председателя Реввоенсовета, но это были полумеры, и они не могли удовлетворить ни Серго, ни Кирова.

— Нам сейчас многое по плечу,— заключил Серго.— И о танкостроении завтра будем говорить в полный голос. Пора развертывать его по-настоящему!

В другой половине квартиры Допоздна вели свои разговоры Зинаида Гавриловна и Мария Львовна. Потом заснули ненадолго. Зинаида Гавриловна вскинулась первая, оделась, прошла к «кировке». За дверью слышался охрипший голос Серго. Зинаида Гавриловна постучалась громко, но, когда увидела смущенные лица друзей, пожурила их слегка:

— Нехорошо, близнецы, всю ночь не спать. Попейте чаю и вздремните часок-другой.

Итак, желание исполнилось: после защиты дипломных проектов отличники выпускного курса пойдут работать на опытный танковый завод.

Как такое не отметить!

В выходной день группа дипломников политехнического института гурьбой ворвалась в комнату Кошкиных на четвертом этаже дома по каналу Грибоедова.

— Верочка Николаевна! Михаил Ильич! Гостей принимайте — пировать будем!

Каким-то чудом ребята достали марочный «Токай», девушки запаслись винегретом из столовой, мукой, добытой на талоны хлебных карточек, купили шестилетней Лизе и трехлетней Тамаре молочных карамелек, и все это богатство — на стол.

— Припасы наши — руки ваши!

— А ну-ка, Миша, покажи, каков ты кондитер!

Кухня была одна на двадцать с лишним семейных комнат, и женщины, орудовавшие у плиты, встретили ватагу с нескрываемой враждебностью.

— Куда претесь?! — заворчала толстая тетка, встав в боевой позе перед плитой.

— Зачем, тетенька, серчать? Мы вас такими пирогами угостим — цари не кушали.

— Не ты ли, пустобрех, испечешь?

— Я не я, но мой друг, первейший московский кондитер. Входи, входи, Михаил Ильич!

Тетка ахнула, увидев на пороге Кошкина в фартуке и поварском колпаке.

Женщины расступились, освобождая место за плитой для соседа, которого они все очень уважали, но видели крайне редко, тем более на кухне. Если заглянет поздним вечером согреть чайник, то тут же вокруг него соберутся домохозяйки и не отпустят, пока не ответит на все вопросы — и продуктовые, и жилищные, и международные. И вдруг — колпак, закатанные рукава, обнажившие мускулы, и ловкие, как у женщины, руки, легко замесившие тесто и слепившие симпатичные пирожки…

Вера Николаевна со студентками сервировала в комнате стол, когда распаренный кухонной жарой Михаил Ильич в сопровождении институтских друзей торжественно внес на одолженном у соседки блюде подрумяненные ароматные пирожки.

Все ели их и нахваливали. Но о том главном, что переполняло сейчас завтрашних танкостроителей, по молчаливому уговору никто не заговаривал. Болтали о пустяках, шутили, смеялись.

— Слушай, Михаил, ты как в кондитеры-то попал? — спросил кто-то. — Рассказал бы хоть!..

— Как попал? — Кошкин поглядел куда-то в окно. — Ну, тут издалека надо начинать…

Зимним полднем девятьсот девятого года обшарпанный, с облезлыми боками поезд остановился у перрона московского вокзала. Впервые в жизни увидевший городские здания одиннадцатилетний Миша Кошкин жадно приник к вагонному окну, но его тут же подхватил, понес за собой поток пассажиров, кинувшихся к выходу.

На весу, так что ноги мальчишки не в состоянии были нащупать ни одной ступеньки, его вынесло на перрон, закрутило в человеческом водовороте, а потом какой-то центробежной силой отбросило вбок от плотной людской волны. Миша угодил в сугроб. Когда он вылез оттуда, мешочка в ладони не было.

В том тряпичном, сшитом матерью на дорогу мешочке лежали два серебряных гривенника и адрес дяди Никифора, дальнего родственника по отцовской линии. Давным-давно еще отец нацарапал на бумажке номер дома и улицу с двойным мудреным названием, но как ни старался сейчас Миша, вспомнить тот адрес не мог. Угораздило же его вынуть из-за пазухи злополучный мешочек! Хотел облегчить себе, подумал, что надо сразу же показать кому-нибудь тот адрес, расспросить, как найти дядю Никифора, который, мать надеялась, снизойдет к ее горюшку, даст парнишке угол и работу…

Миша не мог сообразить, в какой момент он разжал кулак — в тамбуре ли или уже тут, в сугробе?

Поезд куда-то запропастился — да если и найдешь его, разве пустят мальчишку в вагон искать пропажу?! А на истоптанном тысячью подошв перроне мешочка из белого холста не было. Миша исползал весь перрон, прощупал его вершок за вершком — нет и нет, наверно, колеса поезда искромсали мешочек вместе с адресной бумажкой и двумя гривенниками.

Купить обратный билет не на что — и на эту поездку мать наскребла последнее. Откуда взяться деньгам, если отец второй год не возвращается с отхожих промыслов, и весточки нет — жив ли, запропал ли в шахте или в гиблой тайге могучий и незадачливый Илья Кошкин?

Миша, конечно, не побоялся бы и зайцем добираться, товарняком доехать до далекой станции, а там — пешком до своей деревни. А маманя! Она-то ничего ему не скажет, но ночами будет плакать: ртов много, есть просят… Сам же он клятву себе дал, что так, без ничего, ни за что не вернется домой, что навестит мать только после того, как обучится городской работе, рубли за нее получать начнет и на те рубли накупит родным гостинцев, и самый главный — мамане. Третьего дня у вагона, пальцами трогая его губы, она шептала: