Владимир Джунковский - Воспоминания (1915–1917). Том 3

Кто мне особенно понравился – это председатель суда и корпусной интендант [820]; иметь с ними дело было одно удовольствие. В 4 часа я принял корпусный комитет, пришлось много говорить, среди членов было несколько офицеров, с которыми я раньше был знаком. Беседа с комитетом меня удовлетворила, я высказал перед ним свои взгляды и то направление, которого я буду неуклонно держаться, все члены комитета были предупредительны, вежливы и корректны.

Мы расстались, как мне показалось, довольными друг другом. В 5 часов я принимал начальников дивизий, которых у меня было четыре – 7-я Сибирская (генерал Вивьен де Шатобрен [821]), 8-я Сибирская (князь Макаев [822]), 17-я Сибирская (не помню) и 7-я Туркестанская (генерал Гондель [823]). Все они были в общем слабы, за исключением князя Макаева, который был на высоте и умел выходить из затруднительных положений.

До 8 часов я беседовал с ними, знакомясь самым детальным образом с настроением и службой в их частях. После ужина я проработал до поздней ночи, просидев над бумагами, и ознакомился с делопроизводством штаба и постановкой дела в оном.

Совершенно измученный от всех разговоров и от неутешительной картины разрухи, представившейся моим глазам, я лег спать, чтобы на другой день уже вступить в должность. Нелегко было на душе – корпус находился на краю полного развала, видно было, что он был без головы. Начальники дивизий не получали никаких директив, никакой поддержки от ближайшего начальства и сами не проявляли инициативы. Кондратович, чувствуя себя временным командиром, предоставлял все своему течению и только подписывал текущие бумаги – в полках было плохо, настроение скверное. Требовалась колоссальная выдержка и работа.

Но я все же решил напрячь все свои силы, чтобы попробовать спасти положение, я не хотел складывать руки, мне казалось, что, с помощью Божьей, если не будет никаких сюрпризов с тыла, я смогу удержать корпус от дальнейшего развала, а может быть, упорной работой и дать ему должное направление. 17-я Сибирская дивизия, которая совершенно развалилась, была назначена к расформированию; с 7-й и 8-й Сибирскими я надеялся справиться, тревожила меня 7-я Туркестанская, находившаяся на отлете верстах в 30-ти. Позиция корпуса тоже затрудняла управление им, будучи растянутой на 75 верст. В смысле серьезности опасным участком являлся только левый, примыкавший к Гренадерскому корпусу, правый же был очень удален от немцев, примыкал он к 3-му армейскому корпусу.

В обоих этих корпусах разложение в войсках было полное. 7 октября я вступил в должность. <���…>

В этот же день я отдал в приказе следующую телеграмму комиссара Ставки, которую приказал прочесть во всех ротах, командах, батареях и сотне:

«В последнее время в тылу усиленно распространяются ложные панические и клеветнические слухи о состоянии наших армий и слабодушные люди ищут подтверждения этих слухов в донесениях и сообщениях комиссаров и комитетов, не всегда достаточно осторожно редактированных. Было бы преступлением скрывать от страны всю правду о состоянии нашей армии, но еще большим преступлением было бы допустить, чтобы в стране создалось искаженное представление о ней. Будем вскрывать все недочеты, но не для того, чтобы сеять панику и уныние, а чтобы звать к труду и напряжению всех сил страны на помощь нашим усталым войскам фронта. И прежде всего будем сообщать все, даже самые печальные факты из жизни армии, но без всякой мысли, что эти сведения могут приблизить час мира.

Вопрос о мире, определяющем на долгие десятилетия судьбы не только России, но и всех стран и народов, не может решаться в зависимости от приходящих условий состояния наших армий. И хотя мы бы знали, что наша могущественнейшая в мире армия, мы все же заключили бы мир на провозглашенных началах братства народов, как только противник принял бы эти начала, и ни одна капля крови не была бы нами пролита для целей, чуждых заветам русской революции.

Но зато и наоборот, никакое состояние армии не заставит революционную демократию принять мир на условиях, противоречащих началам справедливости и равенства. Даже если бы в силу каких-либо причин нынешняя армия перестала существовать, то я верю, демократия нашла бы себе достаточно сил создать новую армию на развилинах старой и продолжала бы защиту страны и борьбу за основные идеалы русской революции. Но как ни тяжело состояние армий, оно далеко не безнадежно, и великая страна имеет достаточно средств и сил, чтобы пополнить недочеты и облегчить трудности, каковы бы ни были наше неудачи, мы все же сильнее противника; лишь организованность и напряжение нужны для того, чтобы сила оказалась на поле брани. Мы еще слишком мало сделали и слишком мало боролись, чтобы иметь право падать духом, и пусть все вести о недочетах в армии взывают к борьбе, а не к унынию, к творческой деятельности, а не к упадку духа.

Армия вправе всегда требовать от тыла прежде всего доверия к себе. В твердой уверенности, что этот же взгляд соответствует взглядам всей революционной демократии, буду вести упорную борьбу, чтобы будить упавшую в тылу энергию, для того, чтобы наряду с решительной международной политикой в пользу мира, мы всегда имели наготове военную силу, способную поддержать наши требования. В этой работе твердо рассчитываю на сочувствие и помощь товарищей руководителей войсковых организаций и комиссаров.

Вечером в этот день в столовой штаба был устроен ужин в честь Кондратовича и меня, были начальники частей корпуса, представители корпусного комитета. Ужин прошел оживленно, просто и симпатично. Очень сердечно провожали Кондратовича и очень сердечно приветствовали меня. Было много тостов, пришлось много говорить, разошлись в 12 часов.

8-го я выехал с Кондратовичем на автомобиле в дер. Юровичи на полковой праздник 31-го полка. То, что я там увидел, превзошло все мои ожидания – демократизация этого полка была полная, для меня это все было дико. Во-первых, меня не подождали и начали молебен без меня. После молебна состоялся парад, прохождение было отвратительное, шли не солдаты, а какой-то сброд. Затем был обед – солдаты и офицеры имели тот же стол, обедали вместе из котла, а начальство и штабные и часть полковых в шатре. Подавали нам то же, что было и у солдат, и для полной демократизации посадили за наш стол моих и начальника дивизии шоферов.

Ко мне отнеслись с большим вниманием, но мне казалось, что все это происходит не наяву.

Никаких замечаний я никому не сделал и не высказал и удивления, я только присматривался и знакомился с непривычной обстановкой.