Владимир Лакшин - Театральное эхо

Философ Бердяев напрасно выводил суть русского национального характера из особенностей равнинного пейзажа. Ему, видно, запала в память картина южнорусской степи. Здесь, к востоку и северу от центральной Руси, – пейзаж не равнинный, земля не плоска. С холмов над луговыми долинами, с зеленых горушек, с откосов глубоких оврагов видят и узнают друг друга бескрестные ныне купола.

Я был впервые в этих местах тому уже лет двадцать и попал в одно село неподалеку от Щелыкова, где любил бывать Александр Николаевич Островский, в жаркий июльский полдень. Автобус остановился у сельмага, пассажиры высыпали из дверей и зашагали по улице, а я, оглядевшись вокруг, пошел наугад через большой луг, обрывавшийся вдали крутым оврагом. На краю оврага, как на ровном зеленом блюде, стояла, издали слепившая солнечной белизной, церковь.

Пройдя сотню шагов, я вдруг заметил просекшую ее белую стену от купола донизу, зловещую, зигзагом шедшую трещину. Как черная молния рассекла она церковь и грозила в другую же минуту развалить ее. Никогда ничего похожего не случалось мне видеть.

Я шагал по траве, замусоренной щепой и битым камнем, по дернине, замятой и исцарапанной рубчатыми следами трактора. Ботинки мои цеплялись за обрывки проволоки, ржавые обручи от бочат, но я не смотрел под ноги: не мог отвести глаз от готовой рухнуть стены.

И только подойдя вплотную, увидел вдруг, что стена целым-целехонька, а черная молния густо, жирно намазана варом или сажей. Что за странность, подумал я. Вблизи можно было разглядеть, что один угол церкви был разрушен, будто бок ее подгрызла гигантская мышь. Красный, рваный кирпич обнажился из-под побелки. Груда битого камня, бесформенных, слипшихся половинками кирпичей со старыми белыми швами раствора лежала чуть поодаль. Обойдя церковь, я увидел на боковой стене доску, извещавшую, что передо мной памятник старинной архитектуры.

Экая дичь, снова подумал я и оглянулся, ища, у кого бы получить разъяснение загадки. В стороне от церкви, на бревнышках, сидел, покуривая и глубоко надвинув от солнца на глаза кепку, деревенский парень. Я подошел к нему и спросил, что значит черная молния на стене.

Он приподнял кепку, не то ради вежливости, не то просто проветривая голову, потом насунул ее еще ниже к переносице и лениво объяснил:

– А для снимка, – и пнул ногой обломок кирпича.

– Как для снимка?

И он рассказал. В минувшем году затеяли строить сушилку для зерна. Кирпича пообрез, кто-то и предложил церковку разобрать: стоит все равно заколоченная, под склады мала, а так зря светит – не обедню же в ней служить. Но побаивались – в исполкоме на разборку не утвердят, там она под охраной числится. Председатель, умный мужик, смекнул объявить ее как аварийную, акт составить и фотографию приложить, – авось не будут исполкомовские проверять… Люди занятые, что машину зря гонять из райцентра…

– И разрешили?

– Разрешили. Да все криво вышло. Бульдозер подвели, стали разбирать – ни одного кирпича цельного: где хошь треснет, только не в старой связке… Такой раствор… Мастера были, секрет знали…

Я давно слыхал бытующие в разных краях рассказы о таинственном мастерстве древних каменщиков, будто бы замешивавших раствор на яичном белке. Но еще раз подивился тому, как надежно и долговечно настоящее мастерство и как оно умеет защитить само себя.

Так сложены на века, на крепчайшем фундаменте и со своим секретом связки, лучшие пьесы Островского.

Давняя эта история пришла мне на память снова в Щелыкове, где мы собрались в феврале этого года по весьма тревожному поводу. Речь шла о судьбе музея-усадьбы Островского, чему был посвящен расширенный секретариат правления СТД РСФСР, собравшийся в Щелыкове.

Нужно ли говорить о том, как дороги эти места всем нашим людям и, наверное, всего более – людям театра. Ведь Щелыково – край, тесно связанный с именем Островского. И если задуматься о том, что составляет главную струну привязанности души, привязанности пера Александра Николаевича Островского, то можно сказать так: два края вдохновения. Один край – это Москва, множество пьес Островского посвящено Москве, Замоскворечью. Он исходил Москву своими ногами и, как в прошлом веке еще говорили, «исписал» ее. А второй край его поэтического вдохновения – это Волга.

Он впервые попал на Волгу юношей. Отец привез его в свое новокупленное костромское имение «Щелыково». Островский был потрясен красотой этой природы, он никогда ничего подобного не видел даже в Подмосковье. И навсегда сердце свое отдал этим краям. Тем более что родом Островские были из Костромской земли. Дед Островского, его дядюшка – всё это были костромские люди. Так что Островский очень тесно с Костромой связан. Отец не зря купил имение именно в Костромской губернии. И Островский считал себя, с одной стороны, москвичом, а с другой – костромичом. И Волга с ее красотами необыкновенными его очень влекла к себе. Собирался он даже целый цикл пьес написать, который должен был называться «Сны на Волге». Из этих «Снов на Волге» мы знаем, по-видимому, «Грозу», знаем пьесу «Воевода». Наверное, к этим снам, привидевшимся в этих приволжских краях, можно отнести «Снегурочку». Это всё вдохновения Костромской земли. И музей-усадьба Островского, расположенная вблизи от волжского берега, это такое удивительное место, где собственно музей (то есть то, что связано с жизнью писателя, с его литературной работой, с мемориальными экспонатами, находящимися в доме), – этот музей соседствует с природой, которая сама по себе – великая поэтическая сцена произведений Островского. Почему-то особенно в этих местах чувствуешь поэтическую природу его таланта. Когда-то Петр Николаевич Островский, брат Александра Николаевича, сетовал на то, что многие Островского не понимают, его трактуют как бытового драматурга, а ведь он, говорил Петр Николаевич, поэт! И вот эта поэзия – она разлита именно в этих местах.

Так что же произошло? Почему стало необходимым собраться в Щелыкове и подумать о будущем этого редчайшего уголка русской природы и русской истории культуры?

Дело в том, что Щелыково нуждается сейчас в особой заботе и внимании. Потому что нельзя сказать, что этот музей процветает так же, как лучшие наши национальные музеи-усадьбы. Как, скажем, края Пушкина в Михайловском и Тригорском, где такой энтузиаст, как С. С. Гейченко, сделал их образцовым общенародным музеем, развернув очень широко эту работу, прирезал новые края к прежним владениям Пушкинского заповедника. Вообще музейное дело, если оно не развивается – то увядает. Это неизбежный закон. Музейное дело, ставшее формальным, кончается. Нужен энтузиаст, нужен человек, который бы это дело вел и который как умный собиратель земель расширял пределы своих владений, а не сужал их. Таким был Юрий Константинович Авдеев в чеховском Мелихове. Восстановив чеховскую усадьбу, он пошел дальше и воссоздал в окрестностях Мелихова школу, которую Чехов поставил, медицинский пункт в селе Крюкове, почтовое отделение на станции Лопасня, куда Чехов ездил за письмами. Говорю об этом потому, что ощущения, что музей в Щелыкове укрепляется и расширяет свои владения, – нет. Укрепляется и расширяется, скорее, база Дома творчества вокруг этого музея. Само по себе это редкое сочетание, когда Дом творчества находится, в сущности, на пороге музея. В Щелыкове это в какой-то мере оправдано – есть давняя традиция, что артисты Малого театра приезжали сюда отдыхать, набираться впечатлений, заряжаться душевной энергией. Целые поколения актеров разных театров ездят в Щелыково, – край Островского стал в полном смысле и краем актеров, их творчества. Кстати, может быть, поэтому место это и сохранилось, актеры Малого театра, близко чувствовавшие Островского, берегли эту память, содействовали сохранению музея. Но сейчас другой период, другой этап, когда надо думать о развитии музея, о его укреплении.