Филипп-Поль де Сегюр - История похода в Россию. Мемуары генерал-адъютанта

Тем не менее единственным человеком, видевшим его раздражение, был лакей. Дюрок, Дарю, Бертье говорили, что видели его невозмутимым; и правда, он достаточно владел собой, чтобы обуздать тоску, а ведь сила человека чаще всего состоит в том, чтобы скрывать свою слабость!

Ночь шла своим чередом; Наполеон лежал; Дюрок и Дарю, находясь еще в его комнате и думая, что он спит, предались самым мрачным предположениям; но он слушал их, и слово государственный пленник поразило его слух.

— Как! — воскликнул он. — Разве вы думаете, что они осмелятся на это?

Дарю ответил, что надо ждать всего, что он не верит в великодушие врага; давно известно, что высокая политика считает самое себя моралью и не подчиняется никакому закону.

— Но Франция! — продолжал император. — Что скажет Франция?

— О, что касается Франции, — ответил Дарю, — то на ее счет можно сделать тысячу более или менее обидных предположений, но никто из нас не может точно знать, что там произойдет!

Потом он прибавил, что для первых офицеров императора, как и для самого императора, лучше всего было бы, каким угодно путем, хотя бы по воздуху, раз уж земля для него закрыта, достигнуть Франции, — откуда он вернее спас бы остатки своей армии, чем оставаясь с ней!

— Значит, я вас затрудняю? — с улыбкой спросил Наполеон.

— Да, сир.

— А вы не хотите быть государственным пленником?

Дарю ответил в том же тоне, что ему достаточно быть военнопленным.

После этого император некоторое время мрачно молчал и потом с серьезным видом спросил:

— Сожжены все донесения моих министров?

— Сир, до сих пор вы не позволяли это сделать.

— Хорошо, уничтожьте их; надо признать, мы находимся в скверном положении!

Это было единственное вырвавшееся у него признание, и с этими словами он уснул.

В его приказах видна та же твердость. Удино объявил Наполеону о своем решении опрокинуть Ламбера; он одобрил его и торопил с переправой выше или ниже Борисова. Он хотел, чтобы 24-го был произведен выбор места для этой переправы, начаты подготовительные работы, а он предупрежден, так как ему требовалось время для подготовки. Ничуть не думая о том, как вырваться из тисков вражеских армий, император мечтал только о победе над Чичаговым и захвате Минска.

Правда, через восемь часов, во втором письме к Удино, он решается перейти Березину и село Веселово и направиться прямо на Вильну, избегая русского адмирала.

Но 24-го Наполеон узнает, что можно переправиться только в Студенке; в этом месте река имеет пятьдесят четыре сажени ширины, шесть футов глубины, а на другом берегу придется выходить в болото, под огнем господствующей над местностью позиции, сильно укрепленной неприятелем.

Итак, надежда пройти между двумя русскими армиями потеряна: теснимый армиями Кутузова и Витгенштейна к Березине, он должен был перейти эту реку, несмотря на то, что на берегах ее стояло войско Чичагова.

С 23-го числа Наполеон готовится к этому безнадежному предприятию. И прежде всего велит принести орлов от всех корпусов и сжечь их. Потом он составляет два батальона из 1800 спешенных гвардейских кавалеристов, из которых только 1154 человека вооружены ружьями и карабинами.

Кавалерия, начиная с Москвы, была так расстроена, что теперь у Латур-Мобура осталось только 150 конных солдат. Император собрал вокруг себя всех этих офицеров, еще имевших лошадей, и назвал эту группу своим священным эскадроном; Груши и Себастиани командовали им, а дивизионные генералы были в нем капитанами.

Затем Наполеон приказал, чтобы сожгли половину фургонов и карет во всех корпусах, а лошадей отдали гвардейской артиллерии. Офицеры этой артиллерии получили приказ забрать всех встречающихся им упряжных лошадей, даже лошадей императора, но не бросить ни одной пушки или зарядного ящика.

В то время как Наполеон поспешно углублялся в мрачный и огромный минский лес, где едва виднелось несколько поместий и жалких лачуг, русские напали на правый фланг нашей колонны. Грозный грохот пушек ускорял наши шаги. От сорока до пятидесяти тысяч мужчин, женщин и детей бежали по этим лесам настолько быстро, насколько им позволяли их слабость и снова начинавшаяся гололедица.

В этом форсированном переходе, продолжавшемся с рассвета до вечера, все, остававшиеся еще вместе, рассеивались, теряясь во мраке непроглядного леса и длинных ночей. Вечером делали привал; утром пускались снова в путь во тьме, наудачу, не слыша сигнала; здесь окончательно расстроились остатки корпусов; всё смешалось и перепуталось!

В последней степени расслабленности и смятения, приближаясь уже к Борисову, они услышали впереди себя громкие крики. Некоторые побежали в направлении криков, думая, что это атака. Но то была армия Виктора, которую Витгенштейн понемногу оттеснил на правую сторону нашей дороги. Здесь она ждала прохода Наполеона. Всё еще целая, оживленная, она снова увидела своего императора, которого встретила обычными приветствиями, уже давно позабытыми.

Она не знала о наших бедствиях: их тщательно скрывали даже от начальников. Поэтому-то, когда она, вместо великой победоносной московской колонны, увидела за Наполеоном только вереницу призраков, покрытых лохмотьями, женскими шубами, кусками ковров или грязными, простреленными шинелями, призраков, ноги которых были завернуты во всевозможные тряпки, ее поразил ужас! Она с ужасом смотрела, как проходили перед ней эти несчастные солдаты с землистыми лицами, обросшими отвратительной бородой, без оружия, не испытывая стыда, угрюмо шагая, опустив голову, уставив глаза в землю, молча, как толпа пленников!

Что еще более удивило ее, так это вид большого количества полковников и генералов, заброшенных, одиноких, которые теперь заботились только о самих себе, думали только о том, как бы спасти свои пожитки или самих себя; они шли, спешившись, рядом с солдатами, которые их не замечали, которым нечего было больше приказывать, от которых нечего было ожидать: несчастье порвало все связи, стерло все чины.

Солдаты Виктора и Удино не могли поверить своим глазам. Их офицеры, тронутые жалостью, со слезами на глазах останавливали тех из своих товарищей, которых узнавали в толпе. Они помогали им провизией и одеждой, спрашивали, где же их корпуса! И когда им показывали вместо нескольких тысяч человек только редкий взвод офицеров и унтер-офицеров, они не верили и продолжали всё еще высматривать!

Вид такого полного разгрома поколебал 2-й и 9-й корпуса. Беспорядок, самое заразительное из всех зол, захватил их — ведь порядок кажется насилием над природой.

Но даже безоружные, даже умирающие, даже не знающие, как им перебраться через реку и пробиться сквозь неприятеля, они не сомневались в победе.