Эдуард Филатьев - Главная тайна горлана-главаря. Книга вторая. Вошедший сам

Ответов на эти вопросы, в книге Александра Михайлова, к сожалению, нет. Тождественность фамилий его почему-то не заинтересовала. Жаль.

Интересно, какие стихи Гумилёва вспоминал допрашивавший его следователь Якобсон? Не было ли среди них «Наступленил», написанного в те дни, когда поэт воевал на фронте? Там ведь есть и такие строки:

До другого поэта, Георгия Иванова, петроградские чекисты так и не добрались. Он объяснил это так:

«Если меня не арестовали, то только потому, что я был в „десятке“ Гумилёва, а он, в отличие от большинства других, в частности, самого Таганцева, не назвал ни одного имени».

Стихи Николая Гумилёва очень нравились и Якову Блюмкину, многие он знал наизусть. И именно его арестованный поэт сделал одним из героев стихотворения «Мои читатели», написанного в чекистских застенках:

5 августа политбюро разрешило, наконец, и жене Блока поехать вместе с ним за границу. Однако время было упущено.

Юрий Анненков:

«Седьмого августа Блок скончался. Через час после его смерти пришло разрешение на его выезд за границу…

В газете "Правда " от 9 августа 1921 года появилась следующая заметка: «Вчера утром скончался поэт Александр Блок».

Всё. Больше – ни одного слова».

Когда весть о смерти Блока дошла до Кабула (это случилось уже в октябре), Лариса Рейснер написала письмо Анне Шилейко (Ахматовой):

«Теперь, когда уже нет Вашего равного, единственного духовного брата – ещё виднее, что Вы есть… Ваше искусство – смысл и оправдание всего – чёрное становится белым, вода может брызнуть из камня, если жива поэзия… Горы в белых шапках, тёплое зимнее небо, ручьи, которые бегут вдоль озимых полей, деревья, уже думающие о будущих листьях и плодах под войлочной обёрткой, – все они Вам кланяются на языке, который и Ваш и их, и тоже просят писать стихи…

Искренне Вас любящая Лариса Раскольникова. При этом письме посылаю посылку, очень маленькую: «Немного хлеба и немного мёда»».

Тем временем Ленину вновь поступило письмо с настоятельной просьбой вмешаться в судьбу Владимира Таганцева. Дать ответ вождь поручил своему секретарю Лидии Александровне Фотиевой, которой написал:

«… я письмо прочёл, по болезни уехал и поручил Вам ответить: Таганцев так серьёзно обвиняется и с такими уликами, что освободить сейчас невозможно; я наводил справки о нём не раз уже».

Таким образом, решать судьбу участников Петроградской боевой организации Ленин предоставил чекистам. Яков Агранов потом написал:

«В 1921 г. 70 % петроградской интеллигенции были одной ногой в стане врага. Мы должны были эту ногу ожечь».

И чекисты были готовы «ожечь» враждебных большевикам петроградских интеллигентов.

18 августа 1921 года Анатолий Луначарский направил телеграмму заместителю Дзержинского Иосифу Станиславовичу Уншлихту (с перепутанными инициалами Осипа Брика):

«3 августа арестован в Петрограде заведующий ИЗО тов. Лунин Н.Н. Обстоятельства, приведшие к его аресту, мне известны не только со слов его жены, но и со слов Вашего, весьма Вами и мною ценимого, сотрудника тов. М. О.Брика».

Как видим, о подельниках Владимира Таганцева хлопотал и Осип Брик, значит, и Владимир Маяковский был об этом деле хорошо проинформирован. Однако в его произведениях та чекистская акция не упомянута.

Обещания, данного Таганцеву, Агранов не сдержал. Из всех, кто проходил по делу ПБО, 96 человек было расстреляно или убито при задержании, 83 человека отправили в концентрационные лагеря. Николай Николаевич Лунин расстрелян не был.

А поэт Николай Гумилёв в написанном в петроградской тюрьме стихотворении «Мои читатели» писал про тех, кто будет читать его последние стихотворные строки:

1 сентября 1921 года «Петроградская правда» опубликовала первый расстрельный список, в котором под первым номером шёл Владимир Таганцев, под седьмым – его жена Надежда Феликсовна. Женщины составляли более четверти всех расстрелянных.

Под тридцатым номером в газетном списке был представлен Николай Степанович Гумилёв:

«ГУМИЛЁВ Н.С. 33 л., б. дворянин, филолог, поэт, Член коллегии издательства „Всемирной литературы“, беспартийный, б. офицер. Содействовал составлению прокламаций. Обещал связать с организацией в момент восстания группу интеллигентов. Получал от организации деньги на технические надобности».

У читавших невольно возникал вопрос: и за это – расстрел?!

Белая стена общей камеры № 7 в Доме предварительного заключения на Шпалерной улице долго хранила прощальную надпись поэта:

«Господи, прости мои прегрешения, иду в последний путь. Н.Гумилёв».

И многим, очень многим, кто читал эти последние слова, вспоминались строки из стихотворения «Фра Беато Анджелико», написанного Гумилёвым в 1916 году:

Юрий Анненков:

«… на облупившихся стенах петербургских появились печатные извещения о свершившемся 24 августа (семнадцать дней после смерти Александра Блока) расстрела участников «таманцевского заговора» и в их числе поэта Николая Гумилёва, обвинённого в составлении и в корректировании контрреволюционных заговорщицких прокламаций. Ещё позже стало известно, что Гумилёв на допросе открыто назвал себя монархистом, и что он встретил расстрельщиков улыбаясь».

Как тут не вспомнить стихотворение «Молодой францисканец», написанное Гумилёвым в самом начале XX века. Оно заканчивается так:

В книге писателя и революционера-анархиста Виктора Сержа (Виктора Львовича Кибальчича) «Воспоминания революционера» приводится слова Феликса Дзержинского, которому задали вопрос, и он ответил на него вопросом:

«– Можно ли расстреливать одного из двух или трёх величайших поэтов России?