Андрей Снесарев - Письма с фронта. 1914–1917

Не думай, пожалуйста, чтобы это на что-либо намекало в его отношениях с сестрою, ничуть не бывало. Во время нашего прощального ужина он написал каждой сестре по экспромту, один изящнее другого. Это несомненное дарование, которое брызжет во все стороны. Конечно, штаб я получил такой, какой уже был, и если бы я был хозяин положения, я пожалуй бы и изменил кое-что (разве самые пустяки), но теперь не стоит.

Игнат мне докладывает, что ты нам не прислала мыла для стирки белья, и он находит, что это очень нехорошо с твоей стороны. Я его успокаиваю, высказывая надежду, что ты исправишься. Мне же нужно бы почтовой бумаги, линованной, как эта, но большего формата, по этим конвертам.

Я совершенно забыл, что 14 сентября полковой праздник моего полка, да впрочем, если бы и вспомнил, то едва ли мне удалось бы переслать телеграмму, так как телеграф совершенно перегружен. Ты в письмах к батюшке или кому-либо другому меня выкручивай: послал, мол, да видимо не дошло или не приняли… Что-либо в этом роде, а мне отпиши. Досадно мне страшно, но за хлопотами с утра до вечера, кажется, собственное имя забудешь.

Твои рассказы о ребятах, особенно об изобретательной, интересной, почти гениальной Ейке, страшно интересны. Те строки, которые касаются Еи, мною обязательно прочитываются Игнату, и он аж весь преображается: если не прочитаю, он обязательно спросит: «А девочка как?» Он по натуре очень жалостлив и любит детей, и вообще все маленькое. Вероятно, офицер одного из моих полков тебя уже посетил и что-либо привезет от тебя… хорошо (для твоей репутации), если это будет мыло.

Читаю Тэна и в восторге от издания; за мысль прислать мне эту книгу ты – сама прелесть. Варенье из кизила ем с удовольствием, после вишневого оно мне наиболее нравится. От постоянной прогулки по окопам и горам у меня постоянный почти кашель и насморк, но… думать о них некогда. Давай, моя наседка, губки и глазки, а также троицу, я вас всех обниму, расцелую и благословлю

Целуй папу, маму, Каю. А.

Голубка-женушка!

Я тебя, моя красавица, совсем забыл… но я сам себя забываю. У меня такая масса теперь работы, что тебе трудно и представить. Командовать дивизией в военное время (конечно, по совести и усердно) – дело огромной трудности. Трудность не в том, чтобы руководить ею в бою, – это чаще всего результат предшествующих трудов, нередко – удачи, результат приобретенного духовного на дивизию влияния, – труднее надумать выигрышный бой (считая здесь массы положенного труда, догадки, вдохновения), а еще труднее (много труднее) предварительно сделать из дивизии боеспособный и побеждающий молот, т. е. одеть и согреть, научить и настроить. Последнее предполагает три формы труда, причем неоднородные. Первая – беспрерывная и всюду проникающая заботливость о дивизии (офицерах и людях); вторая – обучение ее искусству воевать и привитие ей правильных боевых навыков; третья – дать ей определенное и надежное настроение, т. е. воспитать ее в боевом отношении. Дивизия, которую опирают на эти три столба, непобедима. Но в начальнике ее такая работа предполагает много: огромную трудовую энергию, высокое знание военного дела (техники и науки) и крупное педагогическое дарование… Я разошелся и могу показаться скучным, но это то, о чем я думал сейчас, 1,5 часа блуждая по горам (16 1/4–17 3/4) после дневной работы. Наше место лежит в долине, опоясано горами – с севера безлесными (где я ходил) и с мягкими склонами, с юга – лесистыми и скалисто-крутыми. Я ходил со своей палочкой, любовался горным ландшафтом, на который упадали сумерки, и думал вышеизложенные думы. Вечер был тихий, прохладный и ласковый, небо крыли высокие тучи, запад алел нежной краской. Трава подо мною была или притоптана, или съедена, одинокие красноватые цветки кое-где виднелись; я сорвал два из них и лепестки посылаю тебе. Я думаю, цветки эти выросли за эти два дня из согретой случайным солнцем почвы. Завтра может снова пойти снег, и цветы эти погибнут. Жители и то дивятся теплоте нынешней осени; обычно в эти дни у них уже холодно и чаще лежит уже снег.

Но пора тебе рассказать более деловым тоном. Обычно один день я хожу по позициям, другой – занимаюсь в штабе, первый здоровее, интереснее и легче. Вчера – в светлый и теплый день – я изучал левую половину своей дивизии, для чего был на наблюдательных пунктах и в окопах. Картина была очаровательная, и хотелось часто застывать на одной и той же точке. Противник вел себя мило, и хотя около меня были группы люду, он не дал ни одного выстрела… видел он меня со многих точек и близко. Но когда я возвратился на батарею (верстах в 2–3 от окопов противника) и стал обедать в халупе батарейного командира, противничек такой открыл огонек (артилл[ерийский]), что гранаты ложились вокруг нашей хатенки, как стрелы вокруг лица, которые пускали раньше цирковые артисты. 6 или 7 снарядов легли вокруг не далее 50–60 шагов от нашего мирного пиршества. Бедные офицерские денщики накланялись земле сырой… для них этот случай был большой редкостью.

Нагулялся вчера я так, что еле мог принять вечерние доклады; глаза слипались в той же мере, как и у тебя на четвертой странице письма, набрасываемого после полуночи.

Сегодня с утра я в штабе. Просидел над одним серьезным докладом с 8 до 12, как вдруг приезжает ко мне корпусный командир; до 14 часов говорим с ним на разные служебные и боевые темы, обедаем, и он в 15 часов уезжает, а я опять за доклады до 16 1/4 часов… Начали ломить глаза, и я вышел в горы гулять. Сейчас прерывал писание из-за инспекторского доклада (награды и назначения).

От корпусного узнал, что меня хотели перебросить еще далее к югу, обучать уму-разуму неких соратников, но пока меня отстояли под тем предлогом, что некому дать дивизию, а таковая занимает очень важное место.

И вот пока мы с Игнатом еще сидим. Он улыбается при мысли, что нам предстоит опять пускаться в путь, хотя на этот раз я не вижу на его лице прежнего бродяжнического подъема; он считает наше с ним положение (на нашем языке, правим мы с ним дивизией вдвоем) здесь слишком выигрышным и удобным, чтобы стоило его менять на какое-то другое, у чужих людей.

Сижу я за столом (здесь мы устроились очень уютно и комфортабельно; у меня большая комната с диваном, шкафом и чем-то вроде умывальника, подо мною кресло), а на нем груды бумаг, которые ждут моего прочтения и подписи. Когда я все это сделаю, я не знаю; но знаю одно – если не кончу эти кипы, нарастут новые и не дадут мне покоя… нач ну видеть их в сновидениях! Это одна из скучных страниц командования дивизией, но страница неизбежная, которую также нужно перелистать, как и другие, более интересные. Они скучны, но к ним привязаны нити судеб человеческих… порвешь нити – и человек зря теряет, а значит и страдает.