Андрей Снесарев - Письма с фронта. 1914–1917

Твое варенье кизиловое приходит к концу, осталась одна жижа. Принимаюсь завтра за другое варенье. У меня постоянно теперь есть сдобная булка, и, предлагая мне поесть (после приезда с позиции или при другом случае), повара добавляют, что есть сдобная булка.

Давай, золотая голубка, твои губки и глазки, а также нашу троицу, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Целуй папу, маму и Каю. А.

Моя драгоценная и роскошная женушка!

Сегодня целый день сижу в своем кабинете и отвалил от себя груды бумаг. Сейчас только 9 часов, а я еле сижу. Немного ободрил меня Игнат, сказав, что он будет мне мыть ноги… Он улыбается, зная, что я это люблю, а люблю потому, что он будет после мытья резать мне ноги. Он делает это очень искусно и только раз порезал мне ногу. Вчера я был в одном полку, но оставался в штабе (в окопы послал своего начальника штаба), в который собирал всех командиров полков с полк[овыми] адъютантами. Работали часов 5–6, решая определение и исчисление людей дивизии. Папа тебе скажет, что это за сложная и изнурительная в военное время работа, но глубоко важная и необходимая. В бытовом отношении интересно, что делает людская масса (или некоторые ее члены), чтобы удалить себя от окопов, как многое распыляется, но в направлении назад, а не вперед. Вот где можно бы изучить еврейский вопрос во всей его наготе, бесцеремонности и гибкости, вот где он ясен как на ладони, а не на фоне нашей «общественности» или печати.

В перерыве работ мы обедали, в перерыве еды снимались. Потом я снимался в момент отъезда у палаццо командира полка и верхом на лошади у скалы. Снимки, если они выйдут, будут очень интересны. День был туманный и мокрый, назад последние 3–4 версты до пункта, куда подали экипаж, ехали во тьме кромешной. Кругом было так темно, сыро и неприглядно, что чувствовал себя очень скорбно и одиноко. Мой начальник конвоя старался меня развлекать и порою очень смешил. Он осетин, простой человек, дослужился до прапорщика после четырех солдатских крестов, с простым нехитрым кругозором… словом, солдат храбрый и исполнительный. Говорит он по-русски с ошибками и оригинально. Напр[имер], «он так себе, чернявой, чéрти (вместо черты) лица неправильные» (портрет командира полка), или «на тонкие места завсегда меня брали», т. е. в опасные места всегда брали меня; насчет рода у него частая нехватка в смысле пренебрежения к роду женскому, которого у него почти нет. И когда мы с ним тащимся вдвоем по окопам или едем гуськом в темную ночь, мне часто приходит в голову то забавное сочетание, которое мы с ним представляем… а мы почти постоянно вместе, когда я на позиции и вообще в опасных местах: он доволен, да и другие (исключая храбр[ого] без сомнения нач[альни]ка штаба) тоже довольны.

Приехал домой – и как же мне было трудно приниматься за бумагу… глаза слипались, всего разморило, а надо было еще посидеть часа 1,5–2. Сегодня, как уже упомянул, целый день за бумагой, даже не вышел гулять, чтобы больше сбросить бумажного груза.

Последние два твои письма от 5.X (518) и 6.X (519). В одном есть утешительная заметка, что ты с ребятами ходила к Спасителю – туда и обратно – пешком, были три часа… и ни слова, что ты устала. Значит, ты у меня теперь молодцом. В кинематограф посылай детей поменьше, так как это крайне вредная вещь и для детской психики (излишняя, неуловимая детьми торопливость действий, вне времени и места), и для глаз. Вырастут – успеют насмотреться. А какая Кая у тебя, я до сих пор не понимаю, – Вилкова? Интересно, как она вырисовывается при постоянной жизни рядом с нею? Находит ли она время поиграть с Ейкой или со своим когда-то любимцем Кирилкой?

После долгого нечитания газет вчера попалась мне «Киевская мысль». […] Нам, ходящим пред Ликом Смерти, странно ее наблюдать: и все-то вы там копошитесь, интригуете, становитесь на дыбы, отравляете жизнь и себе, и другим… Давай, моя лапушка, твои глазки и губки, а также нашу троицу, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Целуй папу, маму и Каю. А.

Дорогая моя цыпка-женушка!

Это письмо передаст тебе офицер 253-го Перекоп[ского] полка, который вместе с другими едет в Петроград учиться. Моя дивизия остается все на той же позиции, к юго-западу от д. Бряза (в среднем расстоянии – левый фланг, в направлении почти на юг, в 7 верстах, и правый фланг в 11 верстах, направляя на высоту 1406 (в 5 верстах к северу от Кирлибаба)), я со штабом нахожусь в Брязе. Здесь мы с 9.X, все время укрепляемся и берем пленных, 8–10 чел[овек] ежедневно. Посылаю тебе ряд карточек, которые хорошо тебе дополнят мои письма; чтобы было яснее, я на обратных сторонах все обстоятельно подписываю. Мое положение по-старому неясное. Пошел уже второй (9 дней) месяц, как я командую дивизией. Неделю тому назад меня хотели отправить инструктором в Румынию (задача недостаточно ясная, но, по-видимому, в нее должны были входить: связь, совет и привитие нужных приемов), в 14-ю дивизию г. Василеску, и довольно настойчиво меня торопили с выездом, но ком[андир] корпуса (Саввич) заявил, что дивизия занимает самый ответственный участок в его корпусе и сдать ее другому генералу он не может; на это довольно скоро последовал ответ, что моя командировка в Румынию совершенно отменяется. Сколько я пробуду еще здесь – не знаю, но замечаю, что мое командование дивизией, и притом удачное, вызывает толки и пересуды: молод, мол, если давать дивизии, то старшим и т. п. На это я, не скрывая, говорю, что работаю (и всегда работал) не из-за карьеры, что если старый нач[альник] дивизии совсем уйдет, то пусть назначают кого угодно… моя задача до этого момента выправить и поставить на ноги дивизию, а там я стану в сторону. Вопрос с возвращением назад начальника дивизии (ген[ерала] Жданко) решится 9–11 ноября, и до этого времени я, вероятно, прокомандую дивизией. Если после этого меня попросят назад, то я сейчас же буду проситься в отпуск и прикачу к своей милой женушке, которая мне почешет головку; а если меня оставят дальше, то ехать в отпуск будет невозможно до наступления глубокой зимы и прекращения окончательно больших операций. Сейчас у меня работы несказанно много, и я занят, как никогда. Я тебе писал уже, в каком состоянии я нашел дивизию; по неосторожности я копнул глубже, чем возможно и желательно, почему вскопал такую уйму материалу, что весь залез по уши в переделки и поправки. Достаточно тебе, напр[имер], сказать, что в дивизии оказалось штыков 10 тыс. (т. е. окопных бойцов), а значится по спискам (в командировках, в отхожих промыслах…) более 18 т[ысяч]. Надо было отыскать эту ускользнувшую половину, и если она жива и возвратима, то вернуть, а если нет ее в живых, ранена или застряла на нужных местах, то исключить из списков полков, чтобы она зря не значилась на бумаге. Работа эта очень трудная и важная, иначе – как французы в 70 году – можно перейти на войну с бумажными единицами… и проиграть дело.