Юрий Оклянский - Оставшиеся в тени

Несколько позже она оповещала:

«Брехт между тем (писала ли я Вам об этом?) закончил пьесу о Галилее. Ему потребовалось на это всего три недели! Это очень хорошо получилось».

Весьма показательна форма высказывания: Брехт, Брехт, один Брехт…

Может быть, дело было не только в обычном чувстве несоизмеримости усилий, но и в том, что свою долю нынешнего участия М. Штеффин рассматривала к тому же как особенно незначительную и чисто техническую.

Не исключено, что так и было на сей раз в действительности.

А может быть, было и по-другому. Все вокруг застил радужный свет неизбывного восхищения перед могучими разворотами того, что. творил и выделывал на ее глазах всегда новый и стремительный талант этого человека. Поднимающий, неудержимо влекущий вверх. И по сравнению с чем так ничтожны и мизерны казались собственные трепыхания и любая будничная подмога. Так что и говорить об этом не стоило. Ведь тут ее мог заместить всякий.

Да, и любовь то была. Конечно, и любовь тоже. Беспредельная. И скромность, трезвость к себе, привычная самодисциплина. Вторая натура. Таков был характер…

Может, так это было?..

Сам писатель держался на этот счет четкого и вполне определенного мнения. И на всех изданиях пьесы «Жизнь Галилея», хотя она подвергалась дополнительным и серьезным переработкам уже тогда, когда его соратницы давно не было в живых, неизменно и пунктуально продолжал выставлять: «В сотрудничестве с М. Штеффин».

…Эрнст Шумахер, ученый из ГДР, предпринял, пожалуй, наиболее подробное, доскональное и всестороннее исследование пьесы Б. Брехта. Его книга о ней «Жизнь Галилея» Бертольта Брехта и другие пьесы» (1965) насчитывает пятьсот с лишним страниц печатного текста большого формата.

Монография написана с привлечением обширных архивных и документальных материалов, обозревает великое множество появившихся, в основном в странах германских языков, статей и книг о пьесе, можно сказать, целую гору предшествующей критической и научной литературы. И объединяет в себе историко-литературный, текстологический и сравнительный аспекты исследования, что отображено отчасти в ее названии — «…и другие пьесы».

Словом, это одна из наиболее солидных и капитальных научных работ последнего периода, относящихся к интересующему нас теперь предмету.

Э. Шумахер дает такую характеристику внешней обстановки, в которой возникло произведение:

«Брехту шел тогда сорок первый год; он жил вместе с женой Еленой Вайгель и обоими детьми Штефаном и Барбарой в перестроенном крестьянском доме в Сковсбостранде под Сведенборгом (Дания). Это был шестой год эмигрантского изгнания и год казавшегося неудержимым возвышения «Маляра», как называл Брехт Гитлера: в марте последовал успешный аншлюс Австрии, в сентябре включение в «Великую Германию» Судетской области. Это был год капитуляции буржуазной демократии Франции и Англии перед фашизмом, год решающего поражения республиканцев в испанской гражданской войне, год дальнейшего ослабления и замешательства антифашистских сил в Европе, год нарастающего мрака» (Ernst Schumacher. «Bertolt Brechts «Leben des Galilei» und andere Stücke», Henschelverlasr. Berlin, 1965, S. 13).

Одно из стихотворений Брехта тех лет передает приметы не только тогдашнего их пристанища в Сковсбостранде — белого оштукатуренного дома, под соломенной крышей, вероятно, мало чем отличавшегося от таких же соседних деревенских хижин, но и загнанное вовнутрь привычное чувство тревоги, с каким жили беглецы:

Вот они, листы этой «датской» редакции, одного из самых глубоких произведений мировой драматургии. (Я смотрю их фотокопии в берлинском Архиве Брехта.) Аккуратные ряды букв, вереницы строк, стопки страниц, отпечатанные блеклым, почти слепым машинописным шрифтом. Кое-где по отдельным страницам — сравнительно редкие правки, словесные замены и добавления. Чаще чернилами, иногда карандашом, прилежно выведенные разборчивым, доверчиво округлым, пожалуй, чуть детским почерком, столь уже знакомой женской рукой…

Блеклость шрифта объясняется просто. В деревушке Сковсбостранде, где печатала, а затем от руки редак тировала или же переносила совместную редактуру н; эти страницы Грета Штеффин, не было лавки, куд можно было бы сбегать за новой машинописной лен той. Ближайшие магазины, продававшие канцелярские товары, находились в городе Сведенборге.

Брехту тоже было не до свежих машинописных лент. Дом, в котором поселилась недавно Штеффин, а заодно и нынешняя творческая мастерская, стоял на другом краю деревни. При здешней причудливой жилой разбросанности расстояние было приличным. Брехт предпочитал ездить на велосипеде. В сползающей на глаза кепке, в толстой фуфайке и мятом пиджаке, склонившись за рулем, почти неотличимый от случайных велосипедных путников на здешних проселках — рыбаков и арендаторов, — прикатывал он еще по сырой утренней заре, чтобы после чашки горячего кофе тут же начать работать.

Он был в азарте, в ударе. Сведенборг, со всеми витринами и россыпями писчебумажных товаров, со всей этой канцелярской машинерией, попросту прекратил существование, как, впрочем, и все остальное.

Короче говоря, имевшаяся лента (или ленты?) не сносила частоты клавишных ударов, которые обрушивались на нее в эти недели…

Отчасти уже это показывает, что увлечение работой было взаимным. Еще бы — в «Жизни Галилея», как нигде до сих пор, Брехт углублялся в детальное художественное исследование того, что относилось к сокровенной основе его миропонимания, к опорам многих его убеждений, жизненных норм, правил поведения.

Он писал о нравственном содержании и нравственном значении истины в жизни человека и общества.

В центр пьесы «Жизнь Галилея» вынесена была судьба человека-следопыта истины, первооткрывателя новых всеохватных идей.

Великий ученый — естественный сеятель передовых воззрений, он производит истину так же, как, если взять старое уподобление, тутовый шелкопряд не может не тянуть из своего нутра шелковую нить. Таков он по складу натуры, по призванию, по самому своему назначению на Земле. «Г[алилей] так же мало может противиться искушению сказать правду, как искушению проглотить лакомое блюдо, — это для него чувственное наслаждение», — замечал о своем герое в дневнике драматург (6 апреля 1944 года).

Но, как часто у Брехта, пьеса населена была еще пестрой толпой лиц. Потребителями истины, ее поборниками и врагами, представителями различных групп, сословий, классов, образующими в своей совокупности житейски связанную общность, типовую структуру социального организма.