Абрам Рейтблат - Фаддей Венедиктович Булгарин: идеолог, журналист, консультант секретной полиции. Статьи и материалы

Булгарин же отнюдь не был сторонником классицизма. В его диалоге «Междудействие, или Разговор в театре о драматическом искусстве» альтер эго автора говорит: «…почитаю Расина и Корнеля великими писателями своего времени и своего народа, но вообще не люблю французской школы, которую в литературном свете, не знаю почему, называют классическою . <���…> Действие в них [пьесах французских трагиков] обращается в весьма тесных пределах, сжато излишними приличиями, из которых французы составили себе мнимые законы. <���…> Можно ли втеснить природу в одну форму – когда всякая страсть действует отлично во всех душах <���…>. Главные основания и, по-моему, недостатки этой школы суть три единства » [853]. И в других своих публикациях Булгарин отрицал значимость правил: «…в поэзии, называемой ныне романтическою (которую я назову природною), должно искать, по моему мнению, не плана, но общей гармонии или согласия в целом; не полного очертания характеров, но душевных движений, знаменующих характер. Если в сочинении происшествия не связаны между собою – это недостаток природного действия, и поэт накидывает покров на промежутки. <���…> Кто покоряет сердца читателей, кто нравится невольно всем – тот истинный поэт, к какому бы роду ни принадлежали его произведения» [854]. И о Шекспире он всегда отзывался панегирически; например, в упомянутом диалоге Булгарин несколько раз называл Шекспира великим [855]. Показательно, что, откликаясь на публикацию фрагмента из «Бориса Годунова», он восклицал: «Тени Шекспира, Шиллера, возрадуйтесь!» [856]

Как видим, булгаринские взгляды на принципы драматургии прямо противоположны взглядам автора брошюры. И в целом эстетическая программа Булгарина-критика была весьма широка. Так, излагая свою трактовку истории русской литературы, он называл Н.М. Карамзина «основателем новой русской словесности», про В.А. Жуковского писал, что ему «досталась слава быть преобразователем русского стиха и пересадителем английского и немецкого романтисма на русскую почву. Первый поэт наш, А.С. Пушкин, есть только следствие Жуковского <���…>» [857]. Он вспоминал: «Мы были одними из первых поборников школы романтической <���…> школы гениальной, грамотной, благородной, освобожденной наконец от уз, наложенных на литературу так называемыми классиками, которые, не выразумев трех единств Аристотеля и греческих и латинских поэтов, заключили ум человеческий в тесные рамы школьных правил и условий» [858]. И это правда: Булгарин очень сочувственно относился к романтизму, дружил с К.Ф. Рылеевым и А.А. Бестужевым и печатался в их альманахе «Полярная звезда», обычно (если они не выступали против него) положительно отзывался о произведениях Н.А. Полевого, Е.А. Баратынского и др. Он с энтузиазмом приветствовал романтические поэмы Пушкина «Бахчисарайский фонтан» и «Цыганы» [859].

Второй важный пункт – стиль брошюры. Она построена как разговор двух лиц – провинциального учителя словесности и помещика. Автор стремится дать стилистическую окраску речам персонажей диалога. Учитель, явно из семинаристов, употребляет такие несколько архаичные выражения, как «огласится», «мудрено», «сие», «правду молвить», «с оника», «оглашенный свет», «давиче». Он использует латинские выражения, широко употребляемые в семинарских диспутах. Характерно, что приятель Пушкина П.В. Нащокин, прочитав брошюру, писал ему: «…лучше и похожее описать разговором суждений наших безмозглых грамотеев семинаристов никак нельзя <���…>» [860]. Но любопытно, что и в речь помещика проникают семинарские выражения: «Заговорил на виршах!», «по толкам читаешь».

Булгарина же всегда упрекали за бесцветность языка, в том числе и за слабую языковую характеризацию персонажей. Причем семинаристы – тот слой российского общества, с которым Булгарин в своей жизни почти не сталкивался и стилизовать речь которого ему было бы труднее всего.

Тут же обращу внимание на замечание учителя, что Пушкин избрал в «Борисе Годунове» « ямбический пентаметр без рифм, с пресечением после первых двух стоп» [861]. Оно демонстрирует, что автор брошюры обладает стиховедческими знаниями, чего нельзя сказать о Булгарине; я, например, не помню, чтобы он когда-либо в своих статьях или письмах рассуждал на тему стихотворных размеров.

Теперь остановимся на вопросе о мотивах создания и издания брошюры. Если бы Булгарин опубликовал отрицательный отклик в «Северной пчеле», особенно за своей подписью, то это был бы сильный удар. «Северная пчела» была широко распространена, а Булгарин – очень популярен и авторитетен. Современник писал, например, что газета Булгарина и Греча, «благодаря своей легкости, летая повсюду, предупреждает суждения не столь поворотливых журналов и, пользуясь слепою верою в нее читающей толпы, определяет ее литературные мнения. <���…> рецензия напечатана в “Северной пчеле», а все то, что “Северная пчела” сказала, – свято!» [862]. Негативный отзыв Булгарина мог бы повлиять и на репутацию Пушкина, и на коммерческий успех книги. Напомним, что Пушкин в мае 1830 г. интересовался у П.А. Плетнева, имел ли влияние на продажу «Онегина» отрицательный отзыв «Северной пчелы» [863], а в декабре того же года писал ему же: «[Печатать повести] под моим именем нельзя будет, ибо Булгарин заругает» [864]. В этом плане булгаринский отзыв (или хотя бы рецензия в «Северной пчеле», пусть под псевдонимом или без подписи) был бы оправдан, да и Пушкин бы знал, что Булгарин выступил против него.

Но анонимный отклик в форме брошюры совершенно не решал эти задачи. Такая брошюра, да к тому же вышедшая в Москве через 5 месяцев после поступления «Бориса Годунова» в продажу, никак не могла повлиять ни на прием книги критикой и публикой, ни на коммерческий успех издания. Купили бы ее немногие, а степень воздействия даже на тех, кто ее прочел, была бы невелика.

При этом риск был немалым: если бы стало известно, что брошюру написал Булгарин, репутация его была бы существенно подмочена. А ведь он был опытным журналистом, поднаторевшим в полемике, и мог найти, если бы хотел, менее опасный и более эффективный способ выступить против Пушкина.

Любопытно, что в «Северной пчеле» на анонимную брошюру была помещена отрицательная рецензия, подписанная – в —. В републикации этой рецензии в сборнике откликов на произведения Пушкина атрибуция отсутствует [865]. По нашему мнению, автором рецензии является Павел Степанович Савельев, в то время студент Петербургского университета, а впоследствии известный востоковед. Известно, что во время учебы в университете он печатал рецензии в «Северной пчеле» [866]. С его подписью в газете появилась лишь одна из них – отклик на «Песни и романсы» А. Мерзлякова (1831. № 65, 66). Однако ему принадлежат и довольно многочисленные рецензии, подписанные П.С. (1830. № 61, 67, 74, 76, 81, 93, 112, 131; 1831. № 27, 36, 41, 109, 118, 137, 143, 144, 196, 202; 1832. № 6, 7, 62), в том числе републикованные, но не атрибутированные в упомянутом сборнике рецензии на «Северные цветы на 1832 год» (1832. № 18, 19) и 8-ю главу «Евгения Онегина» (1832. № 50), на что указывает его друг В.В. Григорьев [867]. В этот же период появилось четыре рецензии, подписанные – в —, т. е. средней буквой фамилии Савельев (1831. № 134–136, 156–157, 158–162, 167). По своему характеру (тяга к теоретизированию, демонстрация эрудиции, цитаты из авторитетных мыслителей, интерес к фольклору) они очень близки рецензиям П. Савельева, а рецензия на книгу И. Снегирева «Русские в своих пословицах» (1831. № 156–157) по подходу к фольклору и даже ряду формулировок напоминает упомянутую рецензию П. Савельева на сборник Мерзлякова.