Абрам Рейтблат - Фаддей Венедиктович Булгарин: идеолог, журналист, консультант секретной полиции. Статьи и материалы

Следующий аргумент – от издательского контекста.

Гронас игнорирует фигуру издателя, а к нему стоит присмотреться.

В подавляющем числе случаев в то время рукопись поступала в цензуру от автора или его доверенного лица: автор либо собирался издавать книгу сам, либо намеревался продать ее для издания, а книгопродавцы обычно не покупали не прошедшую цензуру рукопись – иначе в случае запрета они потеряли бы деньги. Иногда издатель представлял рукопись сам (как в случае с «Разговором…»). Такое происходило либо если книга была создана по его заказу, либо если это было переиздание ранее выпущенной им книги, либо если автор оплачивал ему издание и хотел скрыть свое авторство. Подобная брошюра даже в случае успешной распродажи принесла бы издателю ничтожную прибыль, так что, скорее всего, мы имеем дело с последним случаем. Но существовал риск, что книгопродавец расскажет другим об авторе. Только хороший знакомый книгопродавца мог быть уверен, что анонимность будет сохранена.

Рукопись «Разговора…» подал в цензуру, как указано в комментариях к его републикации [868], книгопродавец и издатель Александр Сергеевич Ширяев. Он арендовал книжную лавку Московского университета (с 1813 г.) и был одним из самых солидных московских книгопродавцев. Билет на выпуск книги получил Улитин (комментаторы републикации предполагают, что это Н.Н. Глазунов-Улитин [869], я думаю, что это Василий Иванович Улитин, у которого с 1830 г. был магазин в Москве [870]). Как видим, автор тут не «засветился». Но ведь он должен был доставить Ширяеву рукопись. Какие у него были гарантии, что тот не раскроет знакомым его авторство и, при узости тогдашнего издательского и литературного мира, это не станет известно всем. А ведь Ширяев имел репутацию «всемирного злослова, который сам поносил всех и любил ссорить людей» [871].

Булгарин мог, конечно, воспользоваться услугами своего московского друга (и автора «Северной пчелы») В.А. Ушакова. Но Ушаков почти все свои книги печатал в типографии Н. Степанова, и это понятно – печатать в типографии Московского университета было дороже. И, кроме того, Ушаков мог испортить свою репутацию, так как на него пали бы подозрения в авторстве антипушкинской брошюры.

Сказанного, я думаю, достаточно, чтобы не считать Булгарина автором «Разговора…». Однако остается тем не менее вопрос о причинах ряда отмеченных Гронасом совпадений в булгаринских отзывах о «Борисе Годунове» [872]и в брошюре. Я думаю, что дело в том, что восприятие литературных произведений всегда в значительной степени обусловлено групповыми эстетическими нормами, которые представляют собой важный компонент индивидуального вкуса. Существуют общая топика и общие риторические ходы в рамках определенного времени, и если мы хотим выделить специфические черты риторического поведения того или иного критика или публициста, то нельзя обойтись имманентным анализом его текстов. Иначе мы можем совершить ошибку, приняв групповое за индивидуальное [873]. Характерно, например, что такие разные критики, как Н. Полевой, Булгарин, О. Сенковский, делали очень схожие упреки Гоголю после выхода «Мертвых душ». И в данном случае Гронас в качестве аргумента использует тот факт, что и Булгарин в «Замечаниях…», и автор разговора высоко оценили речь Курбского в сцене «Граница Литовская» и сцену «Ночь. Келья в Чудовом монастыре». Однако в отклике на книгу переводов К. фон Кнорринга Булгарин выделил в «Борисе Годунове» также сцены «Палата Патриарха» и «Площадь перед собором в Москве», не упомянув «Келью в Чудовом монастыре» [874], а в «Разговоре…» автор с похвалой отзывается также о сценах «Москва, дом Шуйского» и «Царские палаты» (второй с таким названием), которые никогда не выделял Булгарин. Причем Гронас почему-то утверждает, что речь Курбского «редко упоминают другие критики того времени» (с. 158). Но это далеко не так. Она удостоилась внимания П.Г. Волкова, Н.И. Надеждина, В.Т. Плаксина, И.Н. Среднего-Камашева. То же можно сказать и о других выделяемых Булгариным сценах – каждая из них была с похвалой отмечена не менее чем четырьмя критиками, в то время как ряд сцен либо вообще не упоминались рецензентами, либо были упомянуты один-два раза. В то же время среди отмеченных автором «Разговора…» есть сцена «Москва, дом Шуйского», которую не похвалил больше никто. Так что сошлись Булгарин и анонимный автор лишь на двух сценах, которые понравились многим рецензентам.

Но кто же написал «Разговор…»? Нужно отдать должное автору – он сумел хорошо замести следы. Через цензурные документы ничего определенного о нем мы узнать не смогли; можно лишь предположить, что, возможно, он преподавал или учился в Московском университете; по крайней мере и печаталась книга в университетской типографии, и подавал ее в цензуру комиссионер университета. Содержание же брошюры позволяет предположить, что автором был бывший семинарист. Подобное сочетание достаточно типично для того времени: среди студентов и преподавателей Московского университета таковых было немало. В те годы в Москве существовал даже литературный кружок, состоявший главным образом из представителей этой среды [875]. Хотя они испытали влияние романтизма, но все же в силу характера своего обучения были более традиционны в эстетических предпочтениях, чем близкие им по возрасту дворянские литераторы. Дальнейшие поиски автора стоит вести, на мой взгляд, в этой среде.

Булгарин был страстным книгочеем и с юных лет пытался собирать книги. О его «коллекционерских» наклонностях свидетельствует следующий курьезный случай. Кончая в 1806 г. кадетский корпус, он, как и другие кадеты, должен был сдать взятые книги в корпусную библиотеку. Однако библиотекарь Фоларт доложил начальству следующее: «От всех, кроме от Булгарина я книги получил, у Булгарина осталась книга под названием “Древняя история” часть I-я» [877]. По-видимому, он надеялся «заиграть» книгу. Но за невозвращенные издания взыскивались деньги, и ряд других выпускников этого года выплатили их, а Булгарин в итоге книгу вернул [878].

Однако служба в армии (сначала в российской, потом во французской) не способствовала библиофильству. Только с начала 1820-х гг., поселившись в Петербурге и став журналистом, он получил возможность заняться книгособирательством, а в дальнейшем, купив в 1828 г. имение Карлово под Дерптом, постепенно собрал там богатую библиотеку. Булгарин писал о ней в 1852 г.: «…я более двадцати лет собираю исторические древности, литературные и вообще библиографические редкости. Многие почтенные лица, которых я даже не имею удовольствия знать, прислали мне чрезвычайно любопытные рукописи и старопечатные книги на всех языках. У меня <���…> есть уголок в моей карловской библиотеке, где я сохраняю мои редкости» [879]. Историк живописи и писатель Д.И. Мацкевич, гостивший в Карлове, так описывал булгаринское книжное собрание: «Здешняя библиотека его, состоящая из нескольких тысяч творений, относящихся до разных отраслей знаний, преимущественно же наук исторических, заключает в себе многие драгоценные редкости. Здесь найдете вы первопечатные книги по заведении типографии Гуттенбергом в Майнце, в 1488 году, знаменитые издания Эльзевиров, Альдуса и т. п., первопечатные хроники польские и почти все важнейшие сочинения, относящиеся до истории славянских народов, от хроники Гельмольда до Истории Карамзина, и наконец до нашего времени. Замечательно, что почти все иностранные книги о России, как-то Олеария, Герберштейна, Маржерета – суть первого издания. Между русскими редкими первопечатными книгами особенное мое внимание обратила на себя “Symbola et Emblemata”, напечатанная в Амстердаме 1705 года, на семи языках, с прекрасными гравюрами. Русский перевод напечатан церковными буквами. Впрочем, все, что есть лучшего в русской словесности, по части истории и статистики, находится в этой библиотеке. Весьма важно собрание исторических лексиконов и филологических словарей на нескольких языках и собрание географических карт. Здесь собраны все русские карты и атласы, изданные правительственными местами, от первой карты при Годунове до последней карты, изданной Депо карт. Собрание рукописей и автографов также весьма любопытно» [880].