Александр Александров - Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой

Вернувшись из Парижа, Любовь Гуревич летом 1887 года пишет о Марии Башкирцевой статью и переводит отрывки из «Дневника». Статья о М. Башкирцевой, напечатанная в «Русском богатстве» (1888, №2), после того как была отвергнута М. М. Стасюлевичем, редактором «Вестника Европы», становится ее литературным дебютом.

Любовь Яковлевна Гуревич родилась в 1866 году в семье известного педагога, основателя знаменитой гимназии, впоследствии носившей его имя, и реального училища, бессменного редактора журнала «Русская школа», Якова Григорьевича Гуревича. Ее мать была урожденная Ильина, дочь начальника Кремлевского дворца И. И. Ильина. Сестра ее матери, популярная в то время писательница Е. И. Жуковская. Как мы видим, она происходила из семьи потомственных интеллигентов, и начала писать рано, уже лет в тринадцать. Она окончила (включая 8-й дополнительный класс на звание «домашней наставницы») петербургскую гимназию кн. А. Л. Оболенской в 1884 году, после чего последовали Бестужевские курсы, которые она окончила в 1888 году.

Как мы уже сказали, свой очерк «М. К. Башкирцева. Биографически-психологический этюд» она опубликовала в «Русском богатстве», а еще 11 июня 1887 года в «Новом времени» появилась ее статья «Памяти М. Башкирцевой». С того времени М. Башкирцева стала для нее на долгие годы путеводной звездой.

Небезынтересно, как реагировали современники на появление первых отрывков из «Дневника» М. Башкирцевой. Вот что пишет известный адвокат и писатель А. Ф. Кони отцу Любови Яковлевны 1 августа 1887 года:

«…я читал отрывки из дневника Башкирцевой и жалею, что Любочка (которой я очень симпатизирую) переводит это больное, гнилое, страдающее преждевременным истощением произведение раздутой знаменитости. Наша литература ничего бы не проиграла от отсутствия этого перевода. Видите — я говорю не стесняясь, как подобает по дружбе».

Тон статей появлявшихся в печати был отнюдь не восторженный. Чего стоят такие названия: «Ярмарка женского тщеславия», «Жертва самообожания и культ Марии Башкирцевой».

Любовь Гуревич работает над переводом «Дневника», пользуясь советами Марии Степановны. Как мы уже говорили, мать Марии Башкирцевой корректирует с нужной точки зрения и то, что нужно или не нужно знать русскому читателю. Таким образом, «Дневник» проходит горнило родственной, французской и русской цензуры. Напомним, что впоследствии к этим цензурам была добавлена еще цензура пресловутого «комментатора» издательства «Молодая гвардия». Однако, издатели не спешат печатать и это кастрированное произведение в России.

Столкнувшись с этой проблемой, Л. Гуревич решает взять дело в свои руки и совершает многоходовую комбинацию. В мае 1890 года, популярный, а к тому времени почти разорившийся журнал «Северный вестник», был куплен группой пайщиков, среди которых была и Л. Я. Гуревич. Свой пай в пять тысяч рублей она приобрела на деньги отца. Но дела у журнала по-прежнему шли плохо и весной 1891 года, Любовь Гуревич, взяв у своего дяди по матери еще 15 тысяч рублей, становится владелицей и издательницей журнала. Не будем здесь распространяться о ее деятельности на журналисткой ниве, отметим только, что журнал тяготел к такому роду литературы, который теперь определяется как жанр non-fiction и что вновь возросшей популярности журнала немало способствовала публикация «Дневника» М. Башкирцевой в переводе Л. Я. Гуревич на протяжении всех двенадцати номеров 1892 года, после чего он уже в книжном варианте выдержал несколько переизданий.

«Дневник» имел оглушительный успех и оказал влияние на многих молодых писателей того времени. Им зачитывались В. Брюсов, М. Цветаева, В. Хлебников и другие.

Переписка благодарной Марии Степановны Башкирцевой с переводчицей Л. Я. Гуревич длилась долгие годы. Мать всячески пропагандировала наследие своей дочери на родине, напирала на ее патриотизм, а потому непрестанно повторяла в письмах, что Мария хотела вернуться в Россию.

«Мария Башкирцева уехала из России, когда ей было десять лет (мы знаем, что в двенадцать — авт.), и вернулась туда в первый раз на 16<-м> году своей жизни; училась, выросла она и работала всегда за границей, преимущественно во Франции, в Париже. Самое сильное желание ее было — усовершенствоваться, развить свой талант, написать историческую картину и ехать на родину. Еще год жизни и она была бы на родине и работала бы там».

«Нечего и говорить о том, что она была русская, что любила свою родину, что все ее устремления были сосредоточены на том, чтоб ехать домой и показать на родине, что может сделать женщина». (Оба письма за 1891 год).

Но это неправда, даже в ее дневнике, в напечатанных его страницах, есть прямые слова, что никуда она ехать не собирается, и не потому ли квасной патриотизм «комментатора» современного издания (прости, читатель) заставляет его выкинуть эти места, а они ведь очень примечательны, тем более, что написаны за несколько месяцев до смерти и являются как бы последним ее волеизъявлением. Приведем это место полностью:

«Я когда-нибудь умру от негодования перед бесконечностью человеческой глупости», как говорит Флобер. Ведь вот уже тридцать лет, что в России пишут дивные вещи. Читая «Войну и мир» Толстого, я была до того поражена, что воскликнула: да ведь это второй Золя! (Это высказывание, безусловно, может вызвать раздражение патриота: Как? Великий Толстой! И на первом месте какой-то Золя! Но именно через это сравнение можно понять, что для нее было первично, а что вторично — авт.) Теперь, правда, они посвящают наконец нашему Толстому очерк в Revue des deux mondes, и мое русское сердце прыгает от радости. Это этюд принадлежит Вогюэ, который был секретарем при русскому посольстве и, изучив литературу и нравы, посвятил уже несколько этюдов моей великой прекрасной родине. А ты, негодная! Ты живешь во Франции и предпочитаешь быть иностранкой! Если ты так любишь свою прекрасную, великую, чудесную Россию, поезжай туда и работай там. Но я тоже работаю во славу моей родины…»

Не могу удержаться, что не привести фразу, которая следует дальше и которую выкидывают все редакторы:

«… Если у меня со временем разовьется такой талант, как у Толстого».

Это надо понимать так, что тогда она с триумфом, на белом коне, и посетит, возможно, свою прекрасную, великую и чудесную родину. А пока…

«Если бы у меня не было моей живописи, я бы поехала! Честное слово, я бы поехала. Но моя работа поглощает все мои способности, и все остальное является только интермедией, только забавой».

Как мы видим, никуда она ехать не собиралась. Художник, по ее убеждения, должен жить во Франции. И она была права: на том историческом отрезке, как мы знаем, Париж был единственной мировой столицей живописи, законодателем мод. Она предпочитает любить свою великую и прекрасную родину издалека.