Варвара Головина - В царском кругу. Воспоминания фрейлин дома Романовых

У меня снова мелькнул проблеск надежды. Может быть, мне удалось убедить Государя и он прислал ее для того, чтобы я и ее уговорил? Но я глубоко заблуждался — я не знал, с кем я имею дело. Я разговаривал с ней впервые в жизни, я умолял ее тоже во имя любви к Государю спасти его от этого рокового решения, которое уронит его в глазах народа и возмутит все преданные ему до сих пор сердца, не говоря уже о более пагубных последствиях. Я вскоре поняла, что с тем же успехом мог бы обращаться к бревну, что эта женщина менее всего способна на благородную и великодушную жертву. Она повторяла неизменно одну и ту же фразу на все лады:

— Государь будет счастлив и спокоен, только когда повенчается со мной.

Это единственное возражение, которое она сумела найти в ответ на мои страстные речи. Тогда я попытался напугать ее, рисуя ей, в какое ложное и трудное положение она себя ставит по отношению к Царской семье и особенно к Великому князю Наследнику.

— О, как раз это не внушает мне никакого опасения, — сказала она, — они всегда так добры ко мне.

Во время нашего разговора дверь приоткрылась и Государь робко спросил, может ли он войти.

— Нет, пока нельзя! — вскричала она таким тоном, какого я себе никогда не позволяю даже со своим лакеем, уверяю вас. Тут только я понял, что Государь мне устроил сам свидание с княжной, уверенный, что я не сумею устоять перед ней. Весьма далекий от соблазна, я лишь был поражен вульгарностью и чрезвычайной глупостью этой героини самого несчастного из известных мне романов.

Когда Государь все же получил разрешение войти, он стал умолять Адлерберга присутствовать при венчании. Сначала граф отказывался, но потом ему напомнили о пятидесятилетней дружбе, связывавшей их обоих, к тому же монарх есть монарх и просьба постепенно переросла в приказ.

— Мне пришлось согласиться, — закончил граф свой рассказ, — потому что Государь мог выбрать в свидетели людей менее готовых хранить тайну, чем я и Эдуард Баранов, которого предложил уже я сам.

Никто впоследствии не порицал Адлерберга за то, что он уступил настояниям Государя.

— Его не в чем упрекнуть, — сказала мне однажды Цесаревна, — он боролся до конца и рисковал своим положением, возражая Государю, но он не мог отказаться присутствовать при венчании.

Несомненно и то, что это была самая большая жертва со стороны графа, тем более для него мучительная, что образ Государыни по-прежнему жил в его сердце. Он горячо любил и почитал Государыню с того самого дня, как узнал ее (более 40 лет назад). Она, в свою очередь, всегда видела в нем верного друга. С ее глубоким тактом она, без всякого сомнения, понимала, что Адлерберг не замешан в эту темную историю, разыгрывавшуюся рядом с ней. Я часто думала, что именно благодаря близости с Государыней Адлерберг сумел сохранить доверие Государя.

Итак, эта свадьба была для него палкой о двух концах. Его осунувшееся лицо, озабоченный, отчаявшийся вид несли отпечаток полученного удара. Я узнала причину тому только после его рассказа, приведенного выше.

Итак, венчание состоялось 6 июля между одиннадцатью часами и полуночью, в той самой церкви, что хранила еще дух нашей молитвы в память Государыни. Придворный архиерей Никольский произнес благословение. Когда-то он сопровождал Государыню в ее поездках за границу, а в 1877 году, во время Турецкой кампании, состоял при Императоре. Отдавая приказание подготовить все к обряду венчания. Государь произнес:

— Я хочу умереть честным человеком и должен спешить, потому что меня преследуют убийцы.

Конечно, нет никакого сомнения, что это было главной побудительной причиной. Мне бы хотелось видеть в этом его оправдание, но имел ли он право пожертвовать всем ради одной идеи?

Свидетелями Государя были, как я уже упоминала, граф Адлерберг и граф Эдуард Баранов. Я придаю моей фразе характер предположения, потому что по опыту знаю, как небезопасны в нравственном отношении безапелляционные приговоры. Послушайте кого-либо односторонне, и вы узнаете только половину правды. А о бедном Рылееве судили только с самой невыгодной стороны. Не имея никакой причины обнажать шпагу в его защиту, я готова присоединиться к тем немногим, кто считал, что он действовал не из-за испорченности или бесчестности своей натуры, но из-за печально сложившихся обстоятельств, которые его представили в таком свете. Фанатично преданный Государю, он пожертвовал ради него своим счастьем, как без малейшего колебания он пожертвовал бы ради него и своей жизнью.

— Я не мог ни в чем ему отказать, — говорил он одному своему другу, — так как был безгранично привязан к нему. Он осыпал меня милостями в ту пору, когда меня считали парией из-за моей печально прославившейся фамилии.

Можно, не боясь ошибиться, утверждать, что это фантастическое убеждение было порождением его чувствительного и подозрительного воображения и ограниченного ума. Разумеется, никто и не помышлял мстить ему за участие его дяди в событиях 14 декабря, но, войдя в логику его рассуждений, легко понять вытекающую из нее страстную привязанность к Государю, сделавшую его (вопреки его воле) инструментом в этой грязной истории. Впрочем, сделав первый шаг на пути незаконных уступок, можно ли представить, как далеко зайдешь? Такую неприглядную роль не берут на себя разом, по неведению, но начинают обыкновенно с легкого попустительства, открывающего путь и многим другим уступкам, и так мало-помалу создается положение, когда виновник и жертва соединяются в одном лице, и, если в нем осталась хоть капля благородных чувств, его ждет каторжная жизнь. С тех пор как связь Императора сделалась более-менее известной, я не видала Рылеева иначе как несчастным и страдающим, имеющим вид побитого пса, который старается скрыться подальше с глаз. Несмотря на это, часто надо было прилагать великие усилия, чтобы сохранить жалость к нему, потому что его, казалось, переполняла ненависть к тем, кто волею обстоятельств вступал с ним в общение. Мало кому удалось избежать его недоброжелательности и даже грубости, что в конце концов и обрушило на его голову всеобщее негодование и презрение. Обладай он некоторым тактом и умом, он мог бы завоевать если не уважение, то хотя бы каплю снисхождения, и если его честь была потеряна в глазах общества, то он должен пенять только на себя. Даже наша Государыня, всегда сдержанная, не теряющая самообладания, не могла порой скрыть отвращения, которое ей внушал Рылеев. Это проявлялось в ее невольных движениях — едва заметных, но достаточных для того, чтобы те, кто хорошо ее знал, поняли, как она его в душе расценивает. Этот и многие другие знаки, осмысленные нами после ее смерти, убедили нас, что она знала нее, что происходило вокруг нее. Если верить людям, считающим себя сведущими в этом вопросе, то она узнала обо всем от самого Государя. Памятуя о многих событиях в прошлом, я принимаю без колебания эту версию, — она совершенно в духе Государя, но я привожу ее здесь с великой осторожностью, поскольку у меня нет никаких доказательств. Стоит над ней надуматься, как из сердца вырывается крик: Боже мой, как она должна была страдать в своих чувствах женщины, матери. Государыни и все это унести с собой в могилу в полном молчании!