Владимир Джунковский - Воспоминания (1865–1904)

После завтрака я получил от великого князя ответную записку: «Все исполнено». Вслед за этим ко мне кто-то постучался, и вошел Победоносцев. Он сам начал говорить, что догадывается, что я, верно, хочу его просить о моем брате, но что он тут решительно не причем, что он препроводил переписку министру внутренних дел, который, вместо наведения справок препроводил все министру финансов, что он согласен написать генералу Шебеко (в то время товарищ министра внутренних дел, заведовавший полицией), что ничего не имеет против моего брата, показания которого читал и считает все это дело интригой. Разговором с Победоносцевым я остался вполне удовлетворен, и мой брат скоро был восстановлен в правах, был только переведен в Тверь.

На другой день ко мне пришел великий князь, и моя судьба решилась, он отпустил меня, и мой отъезд назначен был на 13-е число.

В этот день из Ильинского уезжал великий князь Михаил Николаевич и перед отъездом зашел ко мне, просидел у меня целый час, сказав, что не хотел уехать, не простившись со мной. Он меня тронул до слез своей добротой, поцеловав меня и благословив, пожелал мне вернуться бодрым и здоровым.

10-го числа доктор Зеренин наложил на мою ногу неподвижную стеклянную повязку, впервые мне пришлось видеть такую и испытать на себе. Ногу мою сначала забинтовали поверх небольшого слоя ваты парусиновым бинтом сверху донизу и затем облили ее жидким стеклом, которое, застыв, превратило повязку в совершенно неподвижную. Так я и доехал в ней до Пятигорска, где мне эту повязку прорезали по бокам, получилось две половины формы ноги – верхняя и нижняя. На обеих этих половинах вдоль разреза проделали отверстия, пропустили шнурки, и когда после ванны надевали мне повязку, то стягивали ее наподобие корсета. Повязка была довольно легкая, и я очень скоро привык к ней.

В этот же день, когда Зеренин готовил мою ногу к путешествию, их высочества были в Москве, а остававшиеся в Ильинском княжна Трубецкая со своим женихом графом Белевским, М. А. Васильчикова, [333]известная своей печальной бестактной ролью во время мировой войны, и С. С. Гадон завтракали у меня в комнате. Вернувшись из Москвы, их высочества пришли ко мне, и мы говорили о моем путешествии, великий князь сказал, что «подбодрил» Победоносцева, чтобы тот исправил свою ошибку насчет моего брата.

На следующий день отправлены были мои вещи в Москву с моим слугой Расташинским, которого меня уговорили взять с собой. Хотели мне еще дать фельдшера, но я воспротивился.

12-го числа, в 9 часов утра, я выехал прямо на лошадях, трогательно провожаемый всеми, в Москву, где меня встретила моя сестра, приехавшая из Петербурга меня проводить. Ужасно я ей обрадовался. Мы провели с ней сутки в Москве, а 13-го числа в час дня я выехал из Москвы. Благодаря любезности начальника дороги мне предоставили отдельный вагон, половину которого занимал огромный салон, в который меня и внесли и положили на поставленную там кровать. Более удобно устроить было нельзя, это все было устроено по просьбе их высочеств. Отлично я доехал до Минеральных вод, где оказалось, что, ввиду большого подъема на ветке Минеральных вод, мой вагон можно отправить только с товарным поездом, который шел только вечером. Мне не хотелось ждать, и я с помощью моего человека и железнодорожного фельдшера перебрался в пассажирский вагон и доехал до Пятигорска, где на станции меня встретил секретарь главного комиссара вод доктора Бертенсона. С ним в коляске я доехал до центральной гостиницы, где мне был приготовлен номер.

Пятигорск был переполнен, и потому мне могли отвести комнату только в этой шумной гостинице, комната неважная, с платой 4 рубля в сутки.

Первое впечатление от Пятигорска было неважное, страшная пыль, духота невообразимая, в гостинице шумно, беспокойно, только вид из окна моей комнаты скрашивал неприятное впечатление – виднелись Машук и Бештау во всей их красоте. По приезде я был обрадован очень трогательной коллективной депешей от их высочеств и всех обитателей Ильинского. Первый день я был очень уставшим с дороги и пролежал все время. На другой день встал в 7 часов утра и не успел я одеться, как пришел врач, находившийся при ваннах, сказав, что пришлет фельдшера для массажа, а насчет ванн сказал, что необходима протекция главного комиссара Бертенсона, так как наплыв больных неимоверный.

Днем я отправился при помощи моего человека на костылях в сад гостиницы и уселся в беседку, куда ко мне очень скоро пришел профессор Бертенсон. Он мне очень понравился, был очень предупредителен, сказал, что ванны я могу начать на другой же день, что он пришлет мне сказать, в котором часу. Ему не понравилось мое устройство в гостинице, и он обещал мне подыскать удобное помещение в частном доме, где мне будет лучше и покойнее, и сказал, что пришлет мне кресло, чтобы меня возили в нем в ванны.

17-го числа я взял первую ванну. «Ермоловские ванны», так называлось здание, в котором я брал ванны, были отлично устроены, чистота была безукоризненная, порядок, уход также. Здешний врач профессор Тернер нашел, что грязевые ванны меня чересчур ослабят, и потому прописал мне серные, после которых мое колено обкладывали на 15 минут грязью 34º температуры. После ванны массаж, который мне делал сам доктор Эйнгорн, директор массажно-ортопедического института [334]в Петербурге. Он делал массаж мастерски, но и брал хорошую цену – по 10 рублей за сеанс. Но этих денег мне было не жалко, так как свое быстрое поправление я приписываю главным образом именно его массажу. Вскоре по приезде в Пятигорск, когда жизнь моя наладилась, я случайно встретился со знакомыми. Оказалось, что молодые Муравьевы, на свадьбе которых я был шафером и описывал ее в своих воспоминаниях, живут также в Пятигорске недалеко от меня; молодой лечится от суставного ревматизма и уже взял 16 ванн. С ними вместе жила и мать Муравьева, очень симпатичная любезная женщина. Я очень обрадовался встрече с ними. Мы решили каждый день обедать вместе, что мне было очень приятно, так как одному обедать было очень тоскливо.

22-го июля, в день именин императрицы, была торжественная обедня в местном соборе, [335]но я не пошел к обедне, так как не мог еще надеть мундира. Вечером же с балкона Муравьевых я любовался иллюминацией и чудным фейерверком, который пускали с Горячей горы, под конец раздался сильнейший выстрел, и разом осветился вензель государя и императрицы, оркестр заиграл гимн. Это было очень эффектно. В 10 часов иллюминация кончилась, я отправился к себе спать.

24-го я первый раз был в церкви, дошел довольно легко на костылях, войдя в церковь, остановился сзади у стены, вдоль которой была скамейка, и на ней уже сидело несколько калек и больных ногами. Я сел с ними. В конце обедни стали к нам подходить старушки и давать нам кусочки просфор. Это было очень трогательно. Некоторые конфузились и сначала спрашивали, можно ли дать, другие же прямо клали в руку. Таких кусочков у меня набралось порядочно. Выйдя из церкви, я встретил одного несчастного отставного офицера, которого везли в колясочке, рядом шла жена и держала его за руку. Он страдал, как оказалось, прогрессивным параличом, говорить не мог, издавал только какие-то звуки. Глаза его были бессмысленны, жена его очень нежно ухаживала за ним. Я их встречал каждый день. Я подошел к ним и дал жене просфору, из которой была вынута часть. Она меня очень поблагодарила и стала говорить мужу, но тот никак не реагировал, тогда она стала класть ему в рот кусочки просфоры, которые он жевал. При этом она мне рассказывала, что уже 6 лет, что он болен, и совсем впал в детство; служил в Сибири, вел новобранцев через Байкальское озеро и провалился под лед, его вытащили, но он сильно ударился головою о льдину, и у него сделалось сотрясение мозга. Его отправили в теплый климат, служил он еще два года, как его вдруг хватил паралич, пришлось выйти в отставку, дали небольшую пенсию. Очень тяжелое впечатление произвели они на меня.