Владимир Джунковский - Воспоминания (1865–1904)

25-го я был обрадован приездом моей двоюродной сестры и крестной матери М. И. Грессер с дочерью. Они жили во Владикавказе, где ее муж [336]служил, командуя местной бригадой. На лето они приехали в Кисловодск, откуда и заехали ко мне. Я очень любил эту на редкость чудную женщину, она отличалась необыкновенной добротой ко всем, никогда из ее уст нельзя было услыхать, чтобы она кого-нибудь бранила, она старалась всегда про всех сказать что-нибудь хорошее, оправдать, извинить тот или иной поступок. Она всегда думала об одном – как бы кому помочь, сделать добро. Мы пообедали вместе, ходили к памятнику Лермонтову, любовались вместе всей Кавказской горной цепью, покрытой вечными снегами. К сожалению, величавый Эльбрус не был виден, он был покрыт облаками. У памятника Лермонтову мы наняли коляску и поехали на провал, откуда открывался чудный вид на весь Пятигорск. На обратном пути заехали в грот Лермонтова. Все эти места произвели на меня большое впечатление, до этих пор я знал о них только по описаниям.

В Петербурге в это время шли торжества по случаю свадьбы великого князя Александра Михайловича с великой княжной Ксенией Александровной. Помня удивительную доброту ко мне великого князя Михаила Николаевича, отца жениха, я позволил себе послать ему депешу, на каковую получил очень любезный ответ:

«Сердечно благодарю тебя, надеюсь, тебе лучше и ты скоро совсем поправишься. Михаил».

28-го числа профессор Тернер перед отъездом был у меня последний раз, нашел, что ванны я переношу хорошо, велел продолжать их и обкладывать колено грязью, запретил касаться ногой пола, находя, что это еще рано (а я иногда пробовал становиться на нее), прописал мне мадеру 2–3 рюмки в день. Я едва нашел порядочную, нигде мадеры не было, везде только одно кахетинское. Хотел я переехать из гостиницы на частную квартиру, но решил остаться, привык уже к своим комнатам, да и хозяин гостиницы перевел меня вниз, дав лучшие комнаты. Кроме Муравьевых, встретил в Пятигорске своего товарища по корпусу князя Лобанова-Ростовского, у которого было большое имение в 8-ми верстах от города. Мы с ним не виделись 7 лет. Очень я ему обрадовался. Когда я несколько оправился и стал ходить с двумя палками, то раза два был у него в имении, он заезжал за мной на тройке и увозил к себе на целый день.

В конце июля уехали Муравьевы, я остался в одиночестве. Придя как-то в ванну, я узнал, что после меня в моей ванне будет сидеть эмир Бухарский, приехавший на 20 дней лечиться. Оказалось, что эта ванна лучшая во всем здании. Я хотел повидать эмира, но не мог остаться, меня ждал дома доктор Эйхгорн для массажа.

3-го августа совершилось большое событие в моем лечении. Утром приехал доктор Эйнгорн, массировал мне ногу, уменьшил стеклянную повязку, обрезав ее с двух концов, и велел надеть обыкновенный сапог, потом вечером опять приехал, снял повязку совсем и забинтовал [ногу] марлевым бинтом, затем велел оставить костыли и повел меня гулять без них.

Он придерживал меня и учил ходить. Было очень трудно, мне казалось, что вот я сейчас упаду. Мы прошлись с полверсты, я вернулся домой в изнеможении, но благополучно. На следующий день Эйхгорн был у меня и провел со мной почти весь день, днем повез меня в Кисловодск. Мы позавтракали на вокзале. Кисловодск меня поразил: так легко, хорошо дышалось в нем, масса зелени, деревья со свежей листвой, что казалось даже странным после выжженных пятигорских деревьев и отсутствия какой бы то ни было травы. Со станции прошли мы с Эйнгорном, я с двумя палками, к источнику нарзана, освежились чудной водой, затем прошли в парк, где я любовался чудными липами, аллеями – всем, чего я лишен был в Пятигорске. Тут мы расстались с Эйхгорном, с которым должны были встретиться в поезде, чтобы ехать обратно в Пятигорск. Это был канун Преображения, и я отправился ко всенощной в собор. По окончании всенощной вышел из церкви – темно, ни одного извозчика, а до вокзала версты полторы, времени оставалось до поезда немного. С громадным трудом дошел я пешком, шел три четверти часа, мне казалось, что я не дойду. Нашел Эйхгорна, который меня ждал.

На другой день мыслями переносился в родной полк, праздновавший полковой праздник. В этот день Эйхгорн приехал ко мне с фельдшером, которого учил, как мне надо массировать ногу, сам он собирался уехать и передал меня фельдшеру. Нога моя становилась все крепче, но мне оставалось еще 18 ванн для полного курса. Эйхгорн уехал 9-го августа, ко мне стал ходить фельдшер. Получил письмо от сестры с описанием праздника Преображенского полка в Красном Селе. Очень было мне приятно читать эти строки о родном полке, и я был очень тронут, что императрица вспомнила о моей болезни и расспрашивала мою сестру, как идет мое лечение. В это время в Пятигорск приехала семья Аргутинских-Долгоруких; две княжны Аргутинские воспитывались в Екатерининском институте вместе с моей племянницей Жеребцовой, и я, бывая на балах в институте, всегда танцевал с двумя княжнами, которые своей красотой и оживлением выделялись среди всех подруг моей племянницы.

С того времени прошло лет 7–8, я был далек от мысли, что могу с ними где-либо встретиться. Сидя на площадке в городском саду, я обратил внимание, что какая-то барышня на меня как-то особенно смотрит, я пересел на другую скамейку, и она тоже. Так продолжалось несколько дней, я все с нею встречался.

Я решил узнать, кто это такая. Мне сказали княжна Аргутинская-Долгорукая. Тогда только я вспомнил институт и решил прямо подойти к ней. Знакомство завязалось, и мы постоянно проводили время вместе. Вскоре приехала и сестра ее, они пригласили меня к себе, познакомили с отцом, весьма благообразным старичком. Я опять был не одинок в Пятигорске, проводя время очень приятно с веселыми, оживленными княжнами; мы объехали вместе все исторические и красивые места окрестностей Пятигорска, поднимались и на Машук, откуда любовались чудными видами.

18-го августа я был обрадован посылкой из Москвы от великого князя, который, узнав, что я хожу уже с палкой, прислал мне очень красивую палку, с очень удобной для руки ручкой из нефрита.

17-го августа в Москве состоялась свадьба графа Белёвского с княжной Трубецкой, мне очень было жаль, что я не мог на ней присутствовать, послал ей письмо и получил очень милый, трогательный ответ на мое приветствие:

«Графиня Белевская в минуту отъезда получила Ваше письмо, до слез тронутая, просила передать своему милому заочному шаферу, что она и ее муж постоянно вспоминали вчера о нем, скорбели об отсутствии доброго истинного друга и пили его здоровье, все сошло сердечно, хорошо. Степанов. Гадон».

21-го августа я был у обедни в соборе, после обедни произошел курьезный случай. Все духовенство вышло на средину церкви для торжественного молебствия, хотя никакого табельного дня не было. Вдруг, к моему удивлению, на ектениях и многолетии [337]поминают государя, императрицу, наследника, великую княгиню Екатерину Михайловну и весь царствующий дом. Я прислушиваюсь и не верю – великая княгиня Екатерина Михайловна более года, как умерла, а в честь ее служат молебен так, как в то время полагалось: если на неделе приходятся именины или рождение кого-либо из царствующего дома, то служить заздравный молебен в ближайшее воскресение. Я обратился к старосте за разъяснением, почему за покойницу служат молебен? Он был несколько сконфужен, а среди присутствовавших многие думали, что это не дочь великого князя Михаила Павловича, о котором молятся, а верно дочь великого князя Михаила Николаевича.