Владимир Джунковский - Воспоминания (1865–1904)

Я и остался, сидел между двумя красавицами сестрами Маргаритой и Еленой Кирилловной, провел время очень приятно. Тотчас после обеда я поехал к брату, пил у него чай и заехал с ним вместе на четверть часа к Сабашниковым, к 10 1/2 часам вернулся в Нескучное, застал всех за чайным столом.

Великая княгиня ежегодно накануне Нового года всегда просила каждого из нас – лиц свиты – написать что-нибудь ей в альбом на память. Это был восьмой Новый год, который мы встречали вместе, и каждый раз приходилось, что-либо придумывать, чтобы это не было глупо, не было бы и банально. Все, конечно, зависело от настроения. Этот раз я написал французское изречение, соответствовавшее моему тогдашнему настроению: «On s’accoutume à tout ce qu’on a; jamais à ce qu’on a plus». [492]

B 12 часов ночи был молебен в домовой церкви дворца, после чего разошлись, поздравив друг друга. У Степанова затем мы посидели втроем, он, Гадон и я, и выпили бутылку шампанского.

1-го января пришлось встать рано, чтобы поспеть к обедне в генерал-губернаторский дом, после которой был завтрак и прием поздравлений. Я выехал из Нескучного вместе с Гадоном, по дороге мы заехали расписаться у помощника командующего войсками и у заведовавшего дворцовой частью генерала-адъютанта Столыпина. На приеме ко мне подошел мой брат, страшно расстроенный, и сообщил, что ему сейчас передали, что его кандидатура на должность управляющего Курской казенной палатой потерпела фиаско, что вместо него, бывшего первым кандидатом, проводят Кутлера, который на четыре года моложе, но имеет сильную заручку в министерстве, так как его брат состоит там директором одного из департаментов. Меня это известие очень огорчило, так как назначение моего брата в Курск было совершенно необходимо не столь по службе, как повышение, а главное, по некоторым семейным обстоятельствам. Брат мой просил меня помочь ему, но что же я мог сделать? Только просить великого князя, а этого я и в мыслях допустить не мог, просить как бы за себя казалось мне невозможным. Очень мне это было неприятно. Гадон, увидев мое озабоченное лицо, спросил, в чем дело, не случилось ли чего. Я ему рассказал – он, не задумываясь, стал меня уговаривать обязательно просить великого князя, что это мой долг помочь брату и т. д.

Его доводы меня убедили, и как мне ни было неприятно, я решил пойти к великому князю, и отправился тотчас же, чтобы не потерять время. Ужасно неприятное чувство овладело мною, когда я постучался в кабинет великого князя и услыхал его голос: «Войдите». Я объяснил подробно великому князю все положение вещей, все обстоятельства, прося его, если только ему не неприятно, оказать содействие моему брату. Он выслушал меня и очень сочувственно отнесся к моей просьбе, сказав, что будет очень рад помочь моему брату. Я вышел успокоенный, но взволнованный. На другой день утром я получил записку от великого князя – составить докладную записку о брате и прислать ему, а днем Истомин, управлявший канцелярией, показал мне уже готовый рескрипт великого князя на имя Витте, составленный в прекрасных выражениях. Я был страшно растроган, но в душе у меня все же оставалось неловкое чувство от того, что я просил великого князя за своих близких.

В 7 часов вечера, в первый день Нового года, в Иверской общине все сестры получили подарки, все нужные, необходимые вещи. Я оставался недолго, так как в 8 часов вечера должен был быть уже в Нескучном к обеду.

Не прошло и трех дней, как великий князь послал рескрипт Витте, а ответ уже пришел. Витте писал, что, хотя на место управляющего Курской палатой и имелось несколько кандидатов старше моего брата, но он, принимая во внимание желание великого князя, приказал назначить моего брата. Такое подчеркиванье было, как я заметил, неприятно великому князю, который мне сказал, показывая письмо Витте: «Очевидно, он пишет нарочно так, чтобы воспользоваться первым удобным случаем и обратиться ко мне со своей стороны с просьбой за какого-нибудь жида».

После Крещения я выехал в Петербург на несколько дней и там получил очень грустную весть о кончине А. В. Вельяминовой – жены моего большого друга. Одновременно бедный вдовец меня извещал, что и его сын при смерти. Весь под впечатлением этих более чем грустных вестей я решил поехать хоть немного утешить бедного моего друга и выехал, с разрешения великого князя, в Минск на другой же день вечером. Ужасно мне было тяжело, я всей душой оплакивал преждевременную кончину этой обворожительной, необыкновенной женщины, чудной жены и матери.

Вернувшись в Москву, пришлось окунуться в михалковские дела, ко мне стали поступать отчеты, проекты контрактов по имениям, и мне было очень, очень трудно в них разбираться. У меня был приятель, вернее, у моего брата, некто Дороватовский, главноуправляющий в то время всеми имениями графа А. Д. Шереметева. К нему-то я и обратился за помощью, и он был так любезен, что стал заниматься со мной.

Это мне очень облегчило мою работу, и я от него многому научился.

В феврале я опять ездил в Петербург на несколько дней, и 15-го числа вернулся в Москву. Прямо с поезда я проехал в Московский военный госпиталь навестить вновь назначенную туда, по моему представлению, старшую сестру. Там работали сестры Иверской общины, но благодаря тому, что старшей между ними не было и некому было объединить их, царил большой беспорядок и были постоянные жалобы. Совет общины поэтому и решил пригласить кого-нибудь из посторонних для занятия должности старшей сестры.

Я рекомендовал для этой цели Е. Ф. Кудрявцеву, очень почтенную милую женщину, вдову, весьма нуждавшуюся. Ее сестра была у меня гувернанткой в детстве, и мы все очень были к ней привязаны, это была чудная женщина. Сестра ее была в том же роде, и потому я смело ее рекомендовал, и раскаиваться мне не пришлось. Потом она была назначена старшей сестрой всей общины, в конце же концов моя сестра ее перевела к себе в Александрийскую общину при комитете «Христианская помощь».

Приехав домой в генерал-губернаторский дом, я нашел у себя массу приглашений и записок. Вечером я был на заседании в Иверской общине и порадовал членов Совета общины, доложив о том, что государь разрешил, по примеру прошлого года, на третий день Пасхи организовать спектакли в пользу общины во всех трех императорских московских театрах. На другой день у меня был Дороватовский, о котором я писал выше и который по моему уполномочию должен был ехать в южное имение Михалкова «Благодатную экономию» в Донскую область. Я его просил обревизовать имение и в подробности ознакомиться с ведением дел.

Обедал я в этот день у В. И. Сафонова, директора Московской консерватории. Я очень уважал и любил Сафонова за то, что он держался самостоятельно, никогда не заискивал и заботился только об одном – о своей консерватории, музыке, до другого ему не было дела, поддерживал он всегда настоящие таланты, не думая никогда о том, чтобы понравиться тому или другому. Поэтому я всегда был на его стороне и старался помогать ему во всем и защищать его от нападок, так как у него было много врагов, вследствие его слишком большой прямолинейности, а иногда даже и грубости. Сафонов в то время был весь под впечатлением известного пианиста Падеревского, [493]которого он превозносил, несмотря на то что Москва его приняла холодно и он не имел того успеха, которым пользовался в Петербурге, а на одном из благотворительных концертов среди грома аплодисментов раздавались резкие свистки. Падеревский хотел даже уехать, но его удержали. По словам Сафонова, свистал один студент, накануне концерта пришедший к Падеревскому просить уплатить за него 400 рублей долгу, и когда тот ему отказал, он, уходя, сказал ему «раскаетесь».