Владимир Джунковский - Воспоминания (1865–1904)

На первой неделе я ни у кого не бывал, сидел у себя, занимался делами по опеке Михалкова. Приходилось решить вопрос, как быть с ним самим, все труднее и труднее было содержать его дома. Последнее время он был тих и спокоен, сидел целыми днями в кресле и не произносил ни слова, а если к нему приставали с вопросами, то он закрывал глаза и оставался так, пока не выходили из комнаты. Но такое спокойствие всегда бывало перед буйными припадками и ручаться нельзя было, чтобы он что-нибудь не выкинул. Переговоры с соопекунами и родными привели к необходимости поместить его в лечебницу, но не в России, а заграницей, где в некоторых лечебных заведениях имелись отдельные домики, в которых можно было бы его удобно устроить. Но раньше чем решить этот вопрос окончательно, я считал более правильным заручиться мнением специалистов и для этой цели устроить консилиум врачей. Решил с согласия соопекунов пригласить профессоров Рота и Корсакова и д-ра Буцке – директора больницы на Канатчиковой даче. Проф. Корсакова не оказалось, я пригласил тогда приват-доцента Сербского.

Консилиум состоялся в имении Назарьево, врачи высказались за обязательное помещение больного Михалкова в специальную лечебницу. Мне указали ряд мест за границей, и я решился поехать лично и приискать наиболее соответствующее помещение.

Получив разрешение великого князя на заграничный отпуск, я наметил 7 апреля для выезда в Вену. За несколько дней до отъезда я проехал в Назарьево, чтобы повидать моего больного Михалкова, была полная распутица, дорога от платформы – 34 версты – до Назарьева была отчаянная. За мной выслали простую телегу, запряженную тройкой, это был единственный экипаж, в котором можно было доехать. Были уже сумерки, так что дороги не было видно, а когда на другой день я возвращался на станцию уже при дневном свете, то был поражен, как это я накануне доехал невредимо по такой ужасающей дороге.

Михалков меня принял молча, ни слова мне не сказал и произвел на меня нехорошее впечатление. Он все время галлюционировал, глаза его блестели, он сопел, что выражало с его стороны неудовольствие. Это было предвестником буйных проявлений.

Вернувшись в Москву, мне оставалось всего два дня до отъезда за границу, а дел накопилось много, надо было написать всем управляющим имениями Михалкова длинные подробные письма, ответить на все их запросы, разобраться в делах Московской конторы, побывать по делам в Иверской общине, принять режиссеров оперы и балета и сговориться с ними по поводу спектаклей в пользу общины на 3-й день Пасхи и т. д.

7-го я и выехал по Брестской железной дороге на Варшаву, за границу, в Вену. В Варшаве я заехал к моему товарищу по корпусу Патону, который управлял там конторой Государственного банка, пообедал у него и двинулся дальше. В Вену я приехал 9 апреля, в 5 часов дня, и взяв извозчика – прекрасную парную коляску – поехал в «Hôtel Karl» на Kärtnesstrasse. Гостиницу ремонтировали, и она была закрыта. Тогда я направился на Kärtnerring в «Grandhôtel», где нашел очень хорошую комнату за 3 гульдена в сутки. Умывшись и переодевшись, я поехал искать доктора Оберштейнера, к которому у меня было рекомендательное письмо. Оказалось, что он жил за городом, там, где находилась его психиатрическая лечебница. В коляске эта поездка отняла у меня час времени, профессора я, к сожалению, не застал, но переговорил с его ассистентом, который мне назначил 11 часов утра на следующий день для свидания с профессором. Уехал я, таким образом, без результата и под неприятным впечатлением, произведенным на меня какой-то деловой сухостью и даже, как мне показалось, подозрительностью ассистента. На обратном пути я заехал к своей старой гувернантке m-lle Segard, которая воспитывала мою старшую сестру и уехала из нашей семьи, когда мне было 9 лет. С тех пор я ее не видал, но отлично помнил ее, все мое детство было связано с воспоминаниями о ней. В то время она жила со своей сестрой в одном из благотворительных заведений Вены. Мы никогда не теряли ее из виду, и моя сестра была в переписке с ней и высылала ей ежемесячно небольшую пенсию, на которую старушка и жила. Они меня никак не ожидали, я постучался в дверь к ним в комнату и увидал двух старушек. Конечно, я, больше по догадке, чем по сходству, сохранившемуся у меня в памяти, узнал нашу старую гувернатку, к которой мы были очень привязаны. Она меня, конечно, также не узнала, и когда я стал их допытывать, кто перед ними стоит, они испуганно смотрели на меня. Заметив, что столы их были уставлены портретами моих родителей и всей нашей семьи, что меня до слез тронуло, я показал рукой на свой портрет – девятилетнего мальчика. Старушка вскрикнула «Vadia», и обе наперерыв бросились меня обнимать и целовать. Потом уселись, от слез они с трудом могли говорить; я привез им русского чая. Успокоившись, они засыпали меня вопросами, я просидел у них до 9 часов и, обняв их крепко, обещал заехать еще на следующий день. Свидание с нашим старым другом детства взволновало меня, и я долго не мог заснуть в эту ночь, так меня тронула их радость, с какой они меня встретили.

Около 10-ти часов вечера, пообедав гостинице, я пешком отправился к моему товарищу по полку Воронину. Он был офицером Генерального штаба и был нашим военным агентом в Вене. К сожалению, я его не застал, от него я пошел немного побродить по городу, дошел до нашего посольства, чтобы посмотреть вновь сооруженную при посольстве русскую церковь. Она мне своим наружным видом очень понравилась, напомнив мне Василия Блаженного. На другой день я встал рано, не было еще семи часов, напился кофе и, взяв напрокат в ближайшем магазине велосипед, поехал в Пратер, хотелось подышать хорошим воздухом. Совершив чудную прогулку, я, переодевшись в гостинице, нанял коляску и поехал за город к профессору Оберштейнеру. Больница мне не понравилась, помещения неважные, неопрятные, сам профессор как-то неохотно со мной говорил и отказался ознакомить меня с больницей, показав всего два пустых номера и сказав, что посещение больных посторонними лицами беспокоит их.

Под неприятным впечатлением я уехал оттуда, решив ехать в Берлин, Дрезден или Герлиц. На обратном пути я опять заехал к моим старушкам, потом сделал кое-какие покупки и, пообедав, пошел к Воронину, которого не застал накануне и который, в свою очередь, заезжал ко мне и тоже не застал. На этот раз он был дома, и мы радостно встретились, поговорили с часок, он мне рассказал много интересного про Вену и про венское общество, про внутреннюю политику, но долго я сидеть у него не мог, я торопился уехать в тот же вечер, и хотелось еще побывать у всенощной – это была вербная суббота. Приехав от Воронина в гостиницу, я наскоро уложился, распорядился, чтобы мои вещи отвезли на вокзал, расплатился и поехал в посольскую церковь ко всенощной. Служба мне очень понравилась, было торжественно, хорошо. К сожалению, до конца я остаться не мог, надо было торопиться на поезд.