Сергей Антонов - От первого лица... (Рассказы о писателях, книгах и словах) [журнальный вариант]

Холмс, пожалуй, тоже посмеялся бы над такими болтунами. Но это не означает, что сам он политически определился. К поли­тике он насмешливо-равнодушен. «Вести о революции, о возможности войны, о пере­мене правительства были вне сферы его интересов»,— сообщает Уотсон.

Хотя Холмс и лишен аристократической спеси, он иногда не мог удержаться от тщеславного намека на поручение папы римского или турецкого султана.

Несмотря на спартанский образ жизни, Холмс дотошно следит за своей одеждой. В кармане у него золотой портсигар с бе­риллом на крышке, а на пальце перстень с дорогим бриллиантом.

Кажется, мы угадали: в характере Холм­са сильны черты дендизма. Он, конечно, не примитивный хлыщ, не «денди лондон­ский», озабоченный тем, чтобы трикотаж­ные панталоны возможно плотней обтяги­вали ляжки. Ему свойственны и теат­ральные эффекты и экстравагантности, но отличительная черта его — высокомерное презрение к «срединной пошлости», обер­нувшаяся крайним индивидуализмом и скепсисом.

А. Конан Дойл начал писать на закате викторианской эпохи. Королева Виктория, по имени которой названа эта пора англий­ской истории, царствовала с 1837 по 1901 год; в туристских проспектах сказано, что она «принесла дыхание свежего весен­него ветра, в котором страна так нужда­лась». В этом была доля правды: свежий, попутный ветер был необходим, чтобы вы­возить богатства, награбленные в африкан­ских и индийских колониях.

Англия в то время переживала промыш­ленную революцию. Титулованного ленд­лорда теснил грубый буржуа. В те годы, когда в том же Лондоне Карл Маркс со­бирал материалы к «Капиталу», молодые, полные сил промышленники прибирали к рукам и науку, и политику, и религию, и искусство, а прагматисты объявляли та­кие понятия, как мораль и совесть, «чи­стейшей выдумкой».

Купцы и промышленники нуждались в самом разнообразном товаре. Нуждались они и в таком товаре, как разум.

Они нуждались в разуме генералов, что­бы закабалять богатые заморские земли, в разуме дипломатов, чтобы обводить вокруг пальца французских конкурентов, они нуж­дались в разуме изобретателей и ученых. Понадобился разум философов и клерика­лов, чтобы следить за разумом смутьянов и не позволять им выходить за пределы дозволенного.

Но человеческому противопоказаны любые ограничения, и в XIX веке были созданы великие интеллектуальные ценно­сти, и прежде всего — революционная тео­рия Маркса.

К середине века новые научные идеи носились в воздухе. Почти одновременно судовой врач Майер, пивовар Джоуль и ад­вокат Гров выдвинули идею закона со­хранения энергии, ассистент Королевского института Фарадей проник в тайны элек­трической индукции, а Дарвин, признав­шись: «Я чувствую себя, как будто созна­юсь в убийстве»,— все-таки опубликовал бессмертную книгу «Происхождение ви­дов...»

Английская метрополия процветала. К 1886 году соотношение рождений и смер­тей в Англии было 13 : 3, а во Франции 1 : 4. Из каждых пяти кораблей, бороздив­ших моря и океаны, четыре несли флаг Великобритании. Между 1870 и 1898 года­ми Британия пристегнула к своей империи ни много ни мало — четыре миллиона квад­ратных миль (сам остров составляет всего 93 тысячи квадратных миль), и поработила 88 миллионов населения.

Возникла проблема интенсификации мы­шления. Вспомнили Лейбница: «...если между людьми возникнут споры, потребуется лишь сказать: «Подсчитаем!» — дабы без дальней­ших околичностей выяснить, кто прав».

Иными словами, чтобы мыслить быстро и точно, нужно мыслить математически. Тем, кто день и ночь пересчитывал фун­ты и соверены, это соображение казалось бесспорным. Математику стали боготворить.

Появились люди, обладавшие истинно математическим способом понимания явле­ний. Знаменитый Дж. Максвелл, преобра­зивший фарадеевские озарения в изящные формулы, подписывал статьи псевдонимом dp/dt.

Математизация (а кое у кого арифметизация) рассудка охватывала все области жизни.

Явились картины, колорит которых опре­делялся не чувством цвета, а формулой. Математический счет и ритм подавлял мелодию стихотворной фразы. Такие стихи не были безобидными детскими считалками:

Восемь-шесть-двенадцать-пять — двадцать миль на этот раз,

Три-двенадцать-двадцать две — восемнадцать миль вчера —

(Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!)

Отпуска нет на войне!

(Р. Киплинг)

Соблазн заменить работу живой силы автоматизмом формул — соблазн, психоло­гически сходный с поисками вечного дви­гателя,— доходил до крайностей. Казалось, математика превышает права, и уже не ра­зум командует математикой, а математика разумом.

В 1881 году в Лондоне вышло в свет со­чинение Ф. Эджеворта «Математическая психика». Автор задался целью выразить количественно человеческие чувства и опре­делить, таким образом, основы морали. Ни­чего смешного он в этом не видел. Ведь, по словам Ж. Гюйо, «английский утилита­ризм, в сущности, является — и заслуга Бентама в том, что он понял это,— прило­жением арифметики и алгебры, особым ви­дом моральной экономии; он должен вы­числять то, что кажется наиболее чуждым всякому вычислению — нравственность». В дни, когда Ф. Эджеворт компоновал свои уравнения, на его родине шла ожесточен­ная борьба ирландских крестьян за свои права. Исследованию этой борьбы Ф. Эджеворт посвятил специальную главу, назвав ее «Нынешний кризис в Ирландии».

Причина этого кризиса объясняется в «математической психике» не социальными причинами, а длинной четырехэтажной фор­мулой — дифференциальным уравнением с производными второй степени, в котором, кроме бесконечно малых, фигурирует и чис­ло π, означающее, как известно, отношение длины окружности к диаметру.

«В стрежне практической политики от­влеченное рассмотрение вопроса может по­казаться смешным,— признается автор.— Но оно, возможно, не так неуместно, если об­ратиться к крошечным ручейкам чувств и тайным пружинам, которыми должны опре­деляться любые действия» [12].

И нет ничего неожиданного в том, что выдуманный Конан Дойлом для погибели Холмса самый страшный преступник Европы, «Наполеон преступного мира» — Мориарти — был выдающимся математиком и за­нимал кафедру математики в одном из про­винциальных университетов.

Холмс мыслил как идеально отлаженная счетная машина. Его ум легко схватывал принципы математической логики. Он ощу­щал статистические закономерности, опре­деляющие вероятность поведения частиц, входящих в большие ансамбли. Ссылаясь на У. Рида, он объяснял: «Отдельный че­ловек — неразрешимая загадка, зато в сово­купности люди представляют собой некую математическую определенность. Разве мож­но, например, предсказать поведение от­дельного человека, но вы можете сказать точно, как поведет себя коллектив. Инди­виды различны, но процентное соотноше­ние различий в коллективе — постоянно. Так говорит статистика».