Сергей Антонов - От первого лица... (Рассказы о писателях, книгах и словах) [журнальный вариант]

Во время разговора выясняется:

а) что Мери живет с матерью и отчи­мом;

б) что у Мери наследство, завещанное ей дядюшкой из Окленда;

в) что отчим не выносит, когда Мери от­лучается из дому;

г) что Мери встречалась с Госмером толь­ко в те дни, когда отчим отлучался по де­лам во Францию;

д) что Госмер говорит шепотом (по его словам, в детстве он часто страдал анги­ной), носит темные очки, густые бакенбар­ды и печатает письма невесте, в том числе и свою подпись, на пишущей машинке;

е) что контора, где работает Госмер, не­весте неизвестна;.

ж) что перед венчанием жених заставил Мери поклясться, что она будет всегда ему верна.

Изложив с помощью наводящих вопро­сов Холмса все перечисленное, Мери «до­стала из муфты платок и горько заплакала».

Еще до конца приведенного перечня чи­татель догадался, что Госмер — не кто иной, как загримированный отчим, и что отчим не желает, чтобы Мери выходила замуж.

Догадался об этом, конечно, и Холмс. Но он не любит торопиться и на вопрос Мери: «Значит, я его больше не уви­жу?» — ответил только: «Боюсь, что так».

А Уотсон ведет рассказ с такой обезору­живающей верой в таинственность проис­ходящего, что кажется бестактным не то что спросить, но даже подумать: как могло быть, что Мери не узнавала переодетого от­чима, с которым живет в одной квартире, много раз с ним встречалась и, приняв за другого, горячо в него влюбилась?

Уотсон относится к создавшейся ситуа­ции совершенно серьезно: «У меня были основания верить в тонкую проницатель­ность моего друга и в его чрезвычайную энергию; если он спокойно относится к разгадке странной тайны, значит, у него есть на то солидные причины».

На следующий день на квартире Холмса появляется отчим. Уотсон снова стеногра­фически передает их беседу. Из беседы выясняется:

а) что отчим известил Холмса письмом, напечатанным на машинке, о своем при­ходе;

б) что на пишущей машинке отчима бук­ва «е» расплывчата;

в) что на письмах, которые печатал Госмер своей невесте, буква «е» тоже рас­плывчата;

г) что Холмс собирается писать статью под названием «Пишущая машинка и пре­ступление»;

д) что отчим уверен, что Госмера не най­ти и искать не стоит.

Отчим «хотел, чтобы мисс Сазерлэнд бы­ла крепко связана с Госмером и пребывала в полном неведении относительно его судьбы. Тогда, по его расчету, она по мень­шей мере лет десять сторонилась бы муж­чин»,— втолковывает Уотсон суть дела чи­тателю.

Как многие тугодумы, Уотсон невысокого мнения о понятливости слушателя. И сле­дуя армейскому правилу: «Делай, как я», он подсказывает читателю, как пережи­вать. «Я пытался вести повествование так, чтобы читатель разделял с нами все те страхи и смутные догадки, которые долго омрачали нашу жизнь»,— простодушно при­знается Уотсон.

Доктор Мортимер, рассказывая о зага­дочной смерти сэра Чарльза, упоминает, что заметил неподалеку от тела следы огромной собаки. В связи с легендой о собаке-призраке это жутковато, но Уотсон считает нуж­ным сильней припугнуть читателя: «При этих словах дрожь прошла по моему телу».

Услышав вой собаки, Уотсон идет домой «с душой, полной смутных страхов», а при крике погибающего пони «похолодел от ужаса».

Так на протяжении всей повести Уотсон, словно хор в древнегреческой трагедии, суфлирует чувства, которые следует испы­тывать. И это действует. У нас нет основа­ний не доверять очевидцу.

Издали Шерлок Холмс представляется от­важным героем, пускающимся на самые опасные приключения, на самые отважные авантюры.

Это впечатление не вполне правильно.

Многие дела, вроде «Установления лич­ности», он решает, не подымаясь со своего уютного кресла. Перелистайте одну из са­мых «страшных» повестей — «Собаку Бас­кервилей». Единственное приключение, в ко­тором Холме принимает участие,— засада, ожидание собаки-призрака (XIV глава). По­чти все остальное время он провел доволь­но тоскливо в одиночестве, среди пустын­ных дартмутских топей.

Постепенно становится понятным, что привлекает читателя. Его привлекают не от­важные приключения Холмса, а отвага его мысли. Многое изображала литература: и злых дядюшек, и добрых тетушек, и вели­канов, и карликов, и одноглазых циклопов, и девочек в зазеркалье. Отлично изобража­ла она и глупость (в том числе и авторскую).

Сотворив Шерлока Холмса, Конан Дойл сумел сделать предметом изображения дей­ствующий разум. Приключения человече­ского разума, взлеты его и падения, поиски и озарения, изящество логики — главный сюжет рассказов о Шерлоке Холмсе.

Конечно, все это бытовало в беллетристи­ке и до Конан Дойла (вспомним хотя бы «Золотого жука» Эдгара По). Однако пер­сонажи, демонстрирующие всесокрушаю­щую силу мысли, сами по себе как индиви­дуальности располагались где-то вне време­ни и пространства и выглядели неинтерес­ными, ординарными. Могучий разум был прицеплен к ним как дорогое, не идущее к платью украшение.

В лице Шерлока Холмса Конан Дойлу удалось создать полнокровный художест­венный исторически обусловленный соци­альный тип британца. Холодный, безжалост­но-эгоистический интеллект был одной из обязательных особенностей этого порожден­ного временем и обстоятельствами типа.

Мы удивленно настораживаемся, когда он при первом взгляде на незнакомку спраши­вает: почему близорукая мисс так много работает на пишущей машинке?

Мы внимательно следим за терпеливым объяснением Холмса:

«Я всегда сперва смотрю на рукава жен­щины. Когда дело касается мужчины, луч­ше смотреть на колени брюк. Как вы заме­тили, у нее на рукавах бархат, а этот мате­риал протирается быстрее других. След на том месте, каким машинистка опирается на стол, хорошо виден. Ручная швейная маши­на оставляет такой же след. но только на левой руке и чуть выше... Потом я взгля­нул на ее лицо и, заметив вмятины от пенс­не на переносице, отважился спросить о близорукости и о пишущей машинке».

Не ахти какое умозаключение, но мы уже заинтересованы и следим за сюжетом мыс­ли с не меньшим интересом, чем за судьбой пропавшего жениха.

«Главное качество детектива: острота мыс­ли. Все, что бы вы ни добавили к этому качеству, умаляет общий эффект»,— преду­преждал Конан Дойл. Он счастливо нашел повествователя, непринужденно изобража­ющего движение мысли плоским словом. Этот термин обновлен и пущен в ход совре­менными исследователями и критиками па­ралитературы. Плоское слово — это слово невозмутимо лексиконное, лишенное жи­вых ассоциативных связей с миром. «Оно слишком напоминает чучело, разъятый труп настоящего слова» (В. Мильдон).

Читателю, знакомому с одной из преды­дущих статей («А. Грин. „Возвращенный ад”») и с рассуждениями о стимулирующих мысль художественных ассоциациях, может показаться странным, что слова с обруб­ленными связями, слова-знаки, оказались самыми пригодными для изображения мыс­ли. Но здесь нет никакого противоречия.