Сергей Антонов - От первого лица... (Рассказы о писателях, книгах и словах) [журнальный вариант]

В романе «Идиот» поступки персонажей в нравственном смысле легко поделить на «красивые» и «некрасивые».

Нигилисты, выведенные в романе, со­вершают поступки до крайней степени «не­красивые»: пишут клеветническую «абличительную» статью «за шесть целковых», грубо вымогают деньги.

Богатый «европеец» Тоцкий, человек «изящного характера, с необыкновенною утонченностью вкуса», пытается припудри­вать красотой свою малопочтенную нату­ру. «Ценитель красоты он был чрезвычай­ный»,— замечает Достоевский и на приме­ре этого «промышленника» показывает, что красоту не подделать, что зло и подлость использовать красоту в качестве грима не в силах.

Зато князь Мышкин ведет себя до того «красиво», что, глядя на него, исправляют­ся самые заскорузлые нигилисты.

Сейчас мало кто сомневается в том, что совершенствование духовной природы че­ловека неотделимо от развития его эстети­ческой чуткости.

Красота используется в качестве ориен­тира и при поисках истины. То, что право­мерность такого использования оспаривает­ся, не удивительно. Удивительно, что возра­жения исходят в основном из лагеря совре­менных идеалистов. В частности, по мне­нию Н. Бердяева, «эстетическая ориентация в жизни ослабляет чувство реальности, ве­дет к тому, что целые области реальности выпадают». А вот знаменитый физик, предсказавший нейтрон, П. Дирак считает, что красота — самый надежный показатель ис­тинности научной теории. Очевидно, слово «красота» ученые понимают несколько ина­че, чем мы, литераторы. Ведь оно тяго­теет к греческому «космос»: слово «кос­мос» в древности противопоставлялось поня­тию беспорядка и хаоса и означало поря­док и красоту. Может быть, утверждение П. Дирака — крайность, но практика пока­зывает, что доля правды в нем есть.

Вспомним, что в число обязательных принципов, которыми испытывается истин­ность теории Большого Взрыва Вселенной, астрономы включают такой: удовлетворять требованиям эстетики.

Выдвигая критерий «внутреннего совер­шенства» теории, Эйнштейн руководство­вался и эстетической интуицией. Для него изящество — симптом достоверности.

Венгерский математик Янош Бойяи отдал лучшие годы жизни доказательству спра­ведливости пятого постулата Эвклида. До Бойяи эту же задачу в течение веков пы­талось решить множество ученых (в том числе и Омар Хайям), и только потому, что Эвклидово доказательство выглядит недо­статочно изящным.

Пытался доказывать пятый постулат и наш великий соотечественник Н. Лобачев­ский. Задачи не решил и он, зато в процес­се работы открыл законы неэвклидовых пространств, в одном из которых мы, по-видимому, обитаем. Об истории всех этих доказательств В. Смилга написал талантли­вую книгу, которая называется «В погоне за красотой» («Молодая гвардия». 1968).

3

Роман «Идиот» не оправдал надежд Достоевского. Враги в меру своего остроумия потешались над Мышкиным, друзья огра­ничились вежливо-снисходительным одоб­рением.

Неуспех был особенно чувствителен на фоне триумфа романа Н. Чернышевского Печатать «Что делать?» отдельной книгой было запрещено, упоминать фамилию опального автора не разрешалось ни в газе­тах, ни в журналах. Но популярность ро­мана была стойкой, предсказывала его дол­говечность. По свидетельству Суворина, но­мера «Современника», в которых был опуб­ликован роман, продавали за шестьдеся рублей.

Смириться с этой неудачей Достоевский не мог. С присущим ему страстным раздра­жением он стремился втолковать, что «бо­лезнь, обуявшая цивилизованных русских, была гораздо сильнее, чем мы сами вообра­жали». Удостоверившись, насколько мало­действенной оказалась его беллетристиче­ская деликатность, он решил высказаться до конца, публицистически, «не заигрывая с молодым поколением».

В набросках к давно задуманному ро­ману, который должен был называться «Атеизм», намечен некий «князь», «барчук», дошедший до крайней деградации. Фамилия его была Ставрогин. Этому моральному уро­ду поначалу и была предназначена главная роль в новом антинигилистическом романе-памфлете.

Чем дальше продвигалась подготовитель­ная работа, тем больше замысел приходил в противоречие с законами прекрасного, ко­торые были объявлены в «Идиоте».

Давно ли Достоевский жаловался на при­верженцев «натуральной школы»: «...напи­шите им самое поэтическое произведение; они его отложат и возьмут то, где описано, что кого-нибудь секут. П о э т и ч е с к а я п р а в д а считается дичью. Надо только од­но копирование с действительного факта. Проза у нас страшная». А тут вдруг и сам берется за то же: копирует полицейские от­четы и утверждает, что нигилисты «требу­ют окончательной плети». «Дикое для меня дело»,— спохватывается он.

Долго, мучительно определялась манера писания «Бесов». С каждым новым началом (а их было забраковано около десяти) все больше выпирала умышленная тенденция, а роман приобретал неприкрыто злобную окраску. Писатель, которого после «Пре­ступления и наказания» открыто обвиняли в «грязненьких инсинуациях», должен был особенно болезненно ощущать этот недочет.

Может быть, в поисках верного тона Достоевский и вспомнил о Лебезятникове из «Преступления и наказания». И правда: не будет ли лучше, если поручить рассказ персонажу, схожему с Андреем Семенови­чем Лебезятниковым? Роль рассказчика в сюжете будет второстепенной, даже третье­степенной. Достаточно того, чтобы он, как и Лебезятников, сочувствовал нигилистам или хотя бы тяготел к их лагерю.

Он доведет идеи нигилистов до абсурда не осуждением их, а хвалой, и у читателя установится верный иронический взгляд и на идеи и на самого рассказчика. Вспомним, как смешно было слушать разглагольство­вания Лебезятникова об отмене законного брака и уговоры не мешать невесте заво­дить любовника.

Такой рассказчик будет ценен не только тем, что он говорит, но и тем, как он прого­варивается: «Я к вам, Софья Семеновна. Извините... Я так и думал, что вас застану.— обратился он вдруг к Раскольникову,— то есть я ничего не думал... в этом роде... но я именно думал...» Он фантазер, наш Лебезятников, и ради эффекта готов уснастить факты такими нечаянными подробностями, что любая трагедия превратится в фарс, а фарс в трагедию. Рассказывая, как сошед­шая с ума Мармеладова выплясывала на улице, он искренне верил, что она за не­имением бубна била в кастрюлю. Самые не­мыслимые, самые бесовские поступки по­кажутся достоверными по одному тому, что рассказывать о них будет не раздраженный обличитель, а приверженец «новых идей». А чрезмерные выпады легко списать на невинность повествователя. Нужно толь­ко не делать его радикальным бесом, не за­ставлять спорить с Добролюбовым и «за­катывать Белинского», как грозился почтен­ный Андрей Семенович. Пусть он будет «недосиженным», не лишенным обыватель­ской порядочности болтуном-либералом.