Сергей Антонов - От первого лица... (Рассказы о писателях, книгах и словах) [журнальный вариант]

Восклицание это можно полностью отне­сти и к Достоевскому. Вопросы, поднятые Н. Чернышевским, мучили его до самой смерти.

Первый бой идеям романа Достоевский дал меньше чем через год после его появле­ния — в повести «Записки из подполья».

Л. Гроссман заметил, что «Записки из подполья» представляют собой разверну­тый конспект «Преступления и наказания». Это верно. Так что не будь романа Н. Чер­нышевского, не было бы, может быть, ни «Записок из подполья», ни «Преступления и наказания».

Следы чтения романа «Что делать?», чте­ния с пристрастием, с негодованием, во всех произведениях Достоевского весьма явственны. В «Преступлении и наказании» выведен, между прочим, некий Лебезятников. Сам того не ведая, он глуповато паро­дировал Н. Чернышевского, произносил пышные фразы вроде: «Друг мой, до сих пор я только любил тебя, теперь же я тебя уважаю», расписывал Соне прелести граж­данского брака, жизни втроем, объяснял, почему мужчина оскорбляет женщину, це­луя ей руку, и сразу вслед за этим склонял Соню к сожительству.

Некоторые наши исследователи сердят­ся, что Лебезятников осмеивал высокие идеалы революционных демократов. Но, изображая лебезятниковых, Достоевский осмеивал не идеалы, а пошляков, падких на моду и марающих по своему скудоумию все, чего ни касаются.

Главный аргумент в споре с идеями де­мократов в «Преступлении и наказании»— судьба Раскольникова. Трагедия Раскольни­кова должна была подтвердить девиз До­стоевского: «Чтоб умно поступать — од­ного ума мало».

2

Повесть «Записки из подполья» почти не заметили. В статьях по поводу «Преступле­ния и наказания» утверждали, что Досто­евский скатывается в лагерь реакции. «Он не говорит прямо, что либеральные идеи и естественные науки ведут молодых людей к убийству, а молодых девиц к проститу­ции, а так, косвенным образом, дает это почувствовать...» («Неделя», 1866).

Между тем популярность романа «Что делать?» росла с каждым днем. Бастион ре­волюционной мысли оказался несокруши­мым. Роман переписывали от руки, зачиты­вали до лохмотьев. Молодежь с радостью и надеждой откликалась на призыв Н. Чер­нышевского: «Поднимайтесь из вашей тру­щобы, друзья мои, поднимайтесь, это не так трудно, выходите на вольный белый свет». По всей России росли коммуны, швейные и сапожные мастерские, кружки самообразо­вания. Казалось, сбылись сны Веры Пав­ловны. Девушки обрезали косы, убегали от родительского деспотизма, молодые люди, следуя примеру Рахметова, спали на голом полу, нанимались на самую тяжелую ра­боту...

Достоевский бросается в новую атаку и в 1868 году печатает роман «Идиот».

Это произведение кажется мне более ожесточенным, чем «Преступление и нака­зание». Автор не ограничивается тем, что изображает нигилистов-утилитаристов злее и карикатурней, чем одиночку Раскольнико­ва. В противовес Лопухову и Рахметову он рисует и свой положительный идеал — кня­зя Мышкина. Утилитарные соображения «пользы» князю недоступны. Со слов вра­ча, Мышкин говорит о себе: «Я сам совер­шенный ребенок, то есть вполне ребенок, что я только ростом и лицом похож на взрослого, но что развитием, душой, харак­тером и, может быть, даже умом я не взрослый, и так и останусь, хотя бы я до шестидесяти лет прожил».

Эта умственная невинность облегчает князю выводить глубокие, дальновидные за­ключения.

Способность князя, минуя разум и сле­дуя чистому голосу сердца, проникать в скрытые закоулки души, изощрена до край­ней степени потребностью сострадания, то­го самого сострадания, которое, по мнению Достоевского, «есть главнейший и, может быть, единственный закон бытия всего че­ловечества». Это качество и составляет то, что влюбленная Аглая назвала главным умом князя. «Хоть вы и в самом деле боль­ны умом,— откровенно говорит она,— зато главный ум у вас лучше, чем у них у всех, такой даже, какой им и не снился».

Князь Мышкин, по замыслу автора, обра­зец поведения в мире, где мера всех ве­щей — капитал.

Перепуганный обыватель Лебедев проро­чит: наступает конец света. Алчность и на­жива ведут человечество прямехонько в ад.

«Чем вы спасете мир и нормальную дорогу ему в чем отыскали,— вы люди науки, про­мышленности, ассоциаций, платы заработ­ной и прочего? Чем?» — вопрошает Ле­бедев.

— Мир спасет красота,—твердо отвечает князь Мышкин.

Мысль эта неоригинальна. В разных ва­риантах ее повторяли достойные уважения мыслители и до и после князя Мышкина. Бернард Шоу, например, писал: «...основа­нием нравственности я полагаю художест­венное чувство».

В этом утверждении — один из централь­ных узлов романа, и тут Достоевский снова сталкивался с революционными демокра­тами.

Писарев, например, начисто отвергал жи­вопись, музыку, театр. Он решительно не верил, «чтобы эти искусства каким бы то ни было образом содействовали умственно­му или нравственному совершенствованию человечества», и советовал Салтыкову-Щед­рину бросить сатиру и переводить статьи по естествознанию.

Стремление Д. Писарева и В. Зайцева «доконать эстетику» легко объяснимо. Они желали отвлечь творческие силы общества от «искусства для искусства», направить эти силы «на решение главных, жгучих и неотразимых вопросов первостепенной важ­ности».

Несмотря на полемические крайности, произведения Писарева содержат ценней­шие мысли о связи искусства с жизнью.

Возражая «разрушителям эстетики», До­стоевский перегибал палку в другую сторо­ну, но при этом высказывал поучительные мысли о деятельности художника.

В противоположность мнению Д. Писаре­ва о том, что созданный художником, скульптором, писателем образ «не более как бледный и общий, неопределенный на­мек на действительность», Достоевский счи­тал, и, я думаю, считал правильно, что ти­пический образ становится полноценным только в результате творческой обработки: «В действительности типичность лиц как бы разбавляется водой, и все эти жорж-данде- ны и подколесины существуют действитель­но, снуют и бегают пред нами ежедневно, но как бы несколько в разжиженном со­стоянии».

Достоевский считал, что нормальные, ес­тественные пути, ведущие к тому, что по­лезно людям, не совсем известны. Научно определить с совершенной точностью, что вредно и что полезно в данный момент, было бы равнозначно возможности «рассчи­тать каждый будущий шаг всего человечест­ва, вроде календаря». А искусство «всегда в высшей степени верно действительности» («Иначе оно не настоящее искусство»,— добавляет Достоевский). Оно всегда современно, «насущно полезно». В силах искусства — отличить теорию нравственную, а следовательно, полезную, от теории без­нравственной, следовательно, вредной [14]. «Н р а в с т в е н н о только то, что сов­падает с вашим чувством красоты и с идеа­лом, в котором вы ее воплощаете».