Сергей Антонов - От первого лица... (Рассказы о писателях, книгах и словах) [журнальный вариант]

Обратимся теперь к бесам, в первую оче­редь к Ставрогину. Ведь именно ему была предназначена главная роль, именно он дол­жен был выразить ключевую идею искуп­ления «несением креста» («ставрог» по-гре­чески — крест).

В каких отношениях к Ставрогину нахо­дится наш хроникер? К сожалению, ни в каких. Как только на сцене появляется Ставрогин, хроникер исчезает.

Правда, хлопоты Ставрогина таинственны, глубоко интимны, а то и преступны. Ему приходится ходить тайком, поздно вечером, глубокой ночью. Но Достоевский это учи­тывал.

В черновых набросках был определен принцип описания событий, которых хрони­кер не видел: «Я сидел у Гр—го третьим и слушал его азартный разговор с Ш.: Вооб­ще, если я описываю разговоры даже сам друг (то есть если разговоры двух персонажей, при которых хроникер не присутствует — С. А.) — не обращайте внимания: или я имею твердые данные, или, пожалуй, с о ч и н я ю сам — но знай­те, что все верно».

И еще:

«NB. Там, где говорится о заседаниях, де­лает, как хроникер, примечание: Может быть, у них и еще были заседания — и ко­нечно были,— я не знаю, но дело, наверно, происходило так...»

Решение Достоевский принял рискован­ное.

Беседуя с молодыми писателями, М. Горь­кий предупреждал: «Когда человек пишет от первого лица, надо помнить, что поле зрения этого «я» ограничено. О тех собы­тиях, которые происходят не в комнате и не в деревне, где он живет, он рассказывать не может». В таких случаях ради естествен­ности повествования приходится менять план, вводить новых героев, изобретать хитроумные ситуации (Р. Л. Стивенсону, чтобы обнаружить заговор пиратов в «Острове сокровищ», пришлось посадить рассказчика в бочку).

Поначалу и Достоевского беспокоила эта проблема: «Может быть, спросят: как мог я узнать такую тонкую подробность,— спо­хватывается в первой главе хроникер.— А что, если я сам бывал свидетелем? Что, если сам Степан Трофимович неоднократно рыдал на моем плече, в ярких красках ри­суя предо мной всю свою подноготную?»

Прочитав начало романа, Н. Страхов уп­рекнул автора: «Степан Трофимович — пре­лесть. Я нахожу, что тон рассказа не везде выдерживается; но первые страницы, где в з я т этот тон,— очарование». С этим за­мечанием Достоевский был согласен в выс­шей степени. «Я мучился долго этой невыдержкой тона,— отвечал он.— С возвраще­нием в Россию придется прервать даже ра­боту». Однако в последующих главах «невыдержка тона» усугублялась. Достоевский, видимо, просто махнул рукой на эту доку­ку.

Авторские интонации прорываются уже в первой части. Вот, например, какими слова­ми представлен Ставрогин:

«Поразило меня тоже его лицо: волосы его были что-то уж очень черны, светлые глаза его что-то уж очень спокойны и ясны, цвет лица что-то уж очень нежен и бел, румянец что-то уж слишком ярок и чист, зубы как жемчужины, губы как коралло­вые,— казалось бы, писаный красавец, а в то же время как будто и отвратителен. Говорили, что лицо его напоминает мас­ку».

Хотя хроникер и здесь пытается напом­нить о себе, читатель безошибочно узнает авторский голос. В «Преступлении и наказании» наружность Свидригайлова изображе­на почти теми же словами: «Это было ка­кое-то странное лицо, похожее как бы на маску: белое, румяное, с румяными, алы­ми губами... Глаза были как-то слишком го­лубые, а взгляд их как-то слишком тяжел и неподвижен. Что-то было ужасно неприят­ное в этом красивом и чрезвычайно моло­жавом, судя по летам, лице». А ведь это написано от автора.

Обыкновенно Достоевский остается один на один с героями в тех случаях, когда на сцену являются бесы, и не мелкие бесы, а главари, зачинщики, представляющие бесов­скую сущность, Ставрогин и Петр Верхо­венский.

Как только нужно описывать действия или идеи Ставрогина или Верховенского-сына, хроникер дезертирует. Речь идет опять-таки не о физическом отсутствии хро­никера, а об изменении манеры изложения. В главах, имеющих отношение к Ставрогину, присущий Антону Лаврентьевичу наив­но-иронический тон блекнет, а местами ис­чезает вовсе. Почему?

10

Чтобы ответить на этот вопрос, нуж­но вспомнить происхождение идеи Ставро­гина.

Поклонников Достоевского огорчает тот факт, что необходимость сочинять к сроку, скитания по чужим странам, нужда и без­денежье так и не дали писателю возможно­сти исполнить самый дорогой замысел.

«Этот роман я считаю моим последним словом в литературной карьере моей,— пи­сал он Н. Страхову.— Писать его буду во всяком случае несколько лет. Название его: Ж и т и е в е л и к о г о грешника».

Романа под таким названием Достоевский действительно не написал, но сетовать по этому поводу, мне кажется, нет оснований.

Великий грешник существует во всех его романах, начиная с «Преступления и нака­зания» и кончая «Братьями Карамазовыми»

Тема «великого грешника» — заветная тема Достоевского. Направлена она была ост­рием своим против революционно-демокра­тического движения, против социализма.

Социалисты, по Достоевскому, предлагали человечеству рецепт немедленного, «бес­платного», сиюминутного счастья путем из­менения общественного строя.

В такое счастье, достигнутое улучшением обстановки, «среды», Достоевский не верил. Он считал, что «нет счастья в комфорте, покупается счастье страданием. Человек не родится для счастья. Человек заслуживает свое счастье, и всегда страданием».

Такая позиция определила программу «Жития великого грешника».

1. Грешник (или позитивист, атеист, или верующий, внезапно потерявший веру) со­вершает преступление. Он не простой пре­ступник, он преступник идейный — «гордейший из всех гордецов и с величайшей над­менностью относится к людям».

2. В жизни великого грешника наступает перелом. «Роман. Любовь. Жажда смиренйя».

3. Возрождение грешника. Смирение. Об­ращение в лоно православия.

Так излагается план «Преступления и на­казания» в известном письме Каткову.

Однако этот план не был выполнен.

Грешником должен был стать неверую­щий Раскольников.

По плану предполагалось, что на Расколь­никова никаких подозрений нет и не может быть и он доносит на себя под давлением «божией правды». В романе же он сдался лишь после того, как его уличил следова­тель, и не только уличил, а посоветовал по­каяться, ибо тогда «сбавка будет».

По плану полагалось, что после преступ­ления Раскольникова станет терзать чувство разомкнутости с человечеством и его потя­нет «примкнуть опять к людям». Эта мысль проявилась в ином виде: Раскольникова му­чительно тянет «разгрузить душу», расска­зать об убийстве всем, знакомым и незна­комым, но тихонечко, шепотом. Ему хоте­лось бы, чтобы все человечество знало о его преступлении, но при том непременном условии, что оно будет это знать по секре­ту. Вообще же желания примкнуть к лю­дям, имея в виду не Соню, а человечество, у Раскольникова не возникает. Наоборот: «...всякий-то из них подлец и разбойник уже по натуре своей; хуже того,— идиот! А попробуй обойти меня ссылкой, и все они взбесятся от благородного негодования! О, как я их всех ненавижу!»