Сергей Антонов - От первого лица... (Рассказы о писателях, книгах и словах) [журнальный вариант]

8

Осторожный хроникер предупреждает, что действия властей, административную сторону, устранил из повествования. К гу­бернатору фон Лембке и к его жене Юлии Михайловне он относится с почтением и, чтобы быть подальше от греха, характери­стику фон Лембке передоверяет его супру­ге. Он старается приуменьшить нелепость мер, принятых во время так называемого «шпигулинского дела».

Если губернские власти и порицаются, то с оговорочками и комплиментами.

Упомянув о редких, впрочем, припадках противоречия губернатора супруге, которая уж очень «начала себе чувствовать цену, даже, может быть, немного и слишком», хроникер замечает: «К сожалению, Юлия Михайловна, несмотря на всю свою прони­цательность, не могла понять этой благо­родной тонкости в благородном характере. Увы! ей было не до того, и от этого про­изошло много недоумений».

Осторожненьким словцом «недоумения» хроникер пытается запудрить все безобра­зия, совершившиеся за короткий срок в го­роде,— и пожары, и убийства, и самоубий­ства. В главах, имеющих отношение к чете Лембке, таких деликатных словечек поря­дочно. Самое простое слово «сладенько» неожиданно выворачивается в «лембковском» тексте: «Он очень бы удовольство­вался каким-нибудь самостоятельным казен­ным местечком, с зависящим от его распо­ряжений приемом казенных дров, или чем-нибудь сладеньким в этом роде».

И Лембке и вся губернская бюрократия вплоть до мелкого чиновника Блюма осмеи­вается беспощадней, чем даже Варвара Пет­ровна. Достоевский осуждает губернские власти за то, что они не принимают реши­тельных мер против «социалистов». Вместо того чтобы хватать смутьянов и сажать в каталажки, губернатор разглагольствует о вигах и тори, а Юлия Михайловна, кото­рая, собственно, и держит вожжи правле­ния, кокетничает с молодежью, пытается действовать «лаской и удерживать их на краю». Видно, Достоевский вполне согласен с хроникером, когда тот с редкой для него храбростью заявляет: «...если бы не само­мнение и честолюбие Юлии Михайловны, то, пожалуй, и не было бы всего того, что успели натворить у нас эти дурные людиш­ки. Тут она во многом ответственна!»

Если ироническое отношение к Степану Трофимовичу в первых главах романа до­стигалось главным образом переслащением его мнимых достоинств и невольными коми­ческими оговорками, если Варвара Петровна самообличалась лексикой, иронически под­черкнутой манерой своих возвышенных мо­нологов, то для Лембке Достоевский припас еще более коварный сильнодействующий прием.

Прием этот состоит в особом тоне повест­вования [15].

Великое это дело — тон повествования!

В разговоре Петра Верховенского с Ки­рилловым, как на учебной модели, демон­стрируется механика приема: высокие по­нятия и идеи применяются в чуждых си­туациях и контекстах, приправляются едва заметными насмешливыми словечками и, таким образом, снижаются, развенчиваются, «показывают язык». Кириллов употребляет этот издевательский прием сознательно, а у хроникера нужный тон возникает как бы непроизвольно и определяется глубинным, иногда неосознанным впечатлением от пер­сонажа.

Трудно представить фигуру, менее подхо­дящую для административного поприща, чем господин Лембке. Хотя, по уверению супруги, в его голове и мелькали хвостики мыслей, но ухватить эти хвостики, сосредо­точиться, подумать, а тем более сделать ка­кие-то выводы — всего этого господин Лембке был мало приспособлен. Если будет позволено понятие «мысль» свести с враж­дебным этому понятию словом «неподвиж­ность», то господин Лембке был закончен­ным представителем неподвижной мысли. Ходячие догмы и унылые максимы осели под его черепными сводами и окаменели там навеки. Впрочем, оригинальность такого рода не шокировала высшее общество. Ум­ственная стагнация, очевидно, считалась необходимым качеством губернаторской власти. И когда, окончательно свихнувшись, господин Лембке стал бормотать, как щед­ринский «органчик»: «Довольно, флибустье­ры нашего времени определены. Ни слова более. Меры приняты»,— никто не удивился его появлению на другой день на благотво­рительном балу.

Бисерность рефлексий, мелочность, рас­сыпчатость мысли и уловил хроникер и ото­бразил тоном, вернее, особой стилистиче­ской манерой, определившей все вплоть до расстановки слов.

Описывая начало карьеры Лембке, хро­никер повествует: «Он в то время вздыхал по пятой дочке генерала, и ему, кажется, отвечали взаимностью. Но Амалию все-таки выдали. когда пришло время, за одного ста­рого заводчика-немца, старого товарища старому генералу. Андрей Антонович не очень плакал, а склеил из бумаги театр. Поднимался занавес, выходили актеры, де­лали жесты руками; в ложах сидела публи­ка, оркестр по машинке водил смычками по скрипкам, капельмейстер махал палочкой, а в партере кавалеры и офицеры хлопали в ладоши... Лембке был очень доволен и скоро утешился».

Упорное стремление Андрея Антоновича улизнуть от главного, основного, закопаться в мелочи подчеркнуто всем строем и ладом фразы и микроскопическим, бисерным описанием рукодельных игрушек, и неожи­данно увиливающим оборотом: «Андрей Антонович не очень плакал, а склеил из бумаги театр».

Этот тон со свойственной не хроникеру, а Лембке туповатостью повторяется, словно фуга: Юлии Михайловне «хотелось пере­лить не го свое честолюбие, а он вдруг на­чал клеить кирку: пастор выходил говорить проповедь, молящиеся слушали, набожно сложив пред собою руки, одна дама утира­ла платочком слезы, один старичок смор­кался».

Ироническое отношение к Лембке навя­зывается тоном рассказа настолько непри­нужденно, что кажется, будто и сам хрони­кер не ощущает насмешки. И читателю снова представляется, будто он, читатель, самостоятельно проник в самую сердцевину образа.

9

Перед нами прошли персонажи, которые, по замыслу Достоевского, вольно или не­вольно мирволили «дурным людишкам» и несли ответственность за распространение в России «нигилятины».

И самые резкие критики «Бесов» при­знают, что эти светские господа выписаны превосходно и среди них Степан Трофимо­вич по праву занимает центральное место.

Нельзя не подивиться проницательности Достоевского, решившего вести рассказ не от собственного лица. Антон Лаврентьевич оказался незаменимым посредником между героями и читателями. Авторская тенден­ция, как бы процеженная сквозь деликат­ную добропорядочность хроникера, несколь­ко остудившись, превращается в полускры­тую иронию — и, как живой водой спрыс­нутые этой иронией, губернские потатчики одухотворяются, превращаются из двуногих идей в людей оригинальных, смешных, страдающих, а порой трогательных в своих слабостях.