Сергей Антонов - От первого лица... (Рассказы о писателях, книгах и словах) [журнальный вариант]

По плану было задумано, что преступник решает принять муки, «чтобы искупить свое дело», то есть, попросту говоря, раскаивает­ся. В романе же сказано, что он вовсе «не раскаивался в своем преступлению» и «со­весть его не нашла никакой особенно ужас­ной вины в его прошедшем, кроме разве простого п р о м а х у».

Сравнивая план с окончательным текстом, видишь, насколько далеко оживший под пером персонаж уводит писателя от умо­зрительной схемы.

Достоевский, наверное, и сам удивлялся этому. До последнего момента его не остав­ляла мысль изобразить перерождение пре­ступника. Но как дошло до дела, Расколь­ников заупрямился. И Достоевский с неко­торой растерянностью сообщает редакторам «Русского вестника»: «К удивлению моему, Декабрьских глав выйдет не много, всего четыре... и тем закончится весь роман»; и через несколько дней: «...окончание будет е щ е к о р о ч е, чем я предполагал».

Истина жизни победила. Раскольникова не привлекала слава великого грешника. Он предпочел остаться грешником обыкновен­ным.

Жаль, что мы не имеем первоначального варианта главы, в котором Соня читает Рас­кольникову Евангелие. По мнению неутоми­мого разыскателя документов, имеющих отношение к Достоевскому, Л. Гроссмана, она останется для нас навсегда неизвестной.

Сохранившиеся письма дают основания полагать, что возражения Раскольникова против ходячей христианской морали были настолько убедительны, что «воскресение» его становилось весьма сомнительным. Сло­вом, произошло то же самое, что впослед­ствии случилось и с легендой о Великом инквизиторе. Атеистическая сила легенды, по сути дела, исключала опровержение, и К. Победоносцев проницательно заметил: «Мало что я читал столь сильное. Только я ждал — откуда будет отпор, возражение и разъяснение, но еще не дождался».

Редакторы «Русского вестника» заставили Достоевского изменить главу о диспуте между «убийцей» и «блудницей». По мне­нию М. Каткова и Н. Любимова, глава эта носила явные следы нигилизма и добро в ней было перемешано со злом.

Но и принятый текст оказался недоста­точным, чтобы заставить Раскольникова раскаяться, и очередной вариант древнего мифа о возрождении грешного человека ос­тался невыполненным.

О возможности перерождения Раскольни­кова на каторге Достоевский ограничивает­ся простой отпиской. Это перерождение «могло бы составить тему нового рассказа».

Но если бы измененная глава и оста­лась в первозданном виде, то и тогда Рас­кольников вряд ли бы раскаялся.

Достоевский упрекал высшие слои за то, что они оторвались от родной почвы, уве­щевал «унять гордыню», вернуться к народ­ным началам, к христианскому народному духу. Тогда все придет в порядок само со­бой, без всяких революций: «О, какая бы страшная зиждительная и благословенная сила, новая, совсем уже новая, явилась бы на Руси, если бы произошло у нас единение сословий интеллигентных с народом!.. — вос­клицал Достоевский, не замечая, что проти­воречит своему же отрицанию «бесплатно­го счастья».— Молочные реки потекли бы в царстве, все идеалы ваши были бы до­стигнуты разом».

Идеология «почвы» при ее расшифровке и углублении оказалась, как и следовало ожидать, типичной «логистикой».

Почему-то при разборе всяческих недо­статков великого писателя — истинных и мнимых — опасаются отметить тот несом­ненный факт, что так называемый «простой народ», в том числе и русское крестьянство, Достоевский знал весьма односторонне. До­статочно сравнить паточного Марея или опереточных мужиков, которых дурачил Коля Красоткин, с настоящими крестьянами той эпохи, изображенными хотя бы в «Анне Карениной», чтобы это увидеть.

Воплощением народного духа в «Преступ­лении и наказании» должна была стать страдалица Соня. В полном согласии с тео­рией почвы она уговаривает Раскольникова выйти на площадь, поцеловать землю и поклониться народу.

«Тогда бог опять тебе жизни пошлет»,— обещает она ему. Дальше, в журнальном варианте, были такие слова: «...и воскресит тебя. Воскресил же чудом Лазаря, и тебя воскресит».

Почему эти слова Достоевский вычерк­нул? Не потому ли, что они слишком обна­жают оторванное от жизни, рассудочное происхождение рекомендаций Сони? «Все мы, любители народа, смотрим на него как на теорию»,— обронил как-то Достоевский по поводу своих противников. Не думал ли он тогда и о себе?

Цель романа «Преступление и наказа­ние» — противопоставить истину человечес­кой природы заблуждениям разума, хитро­сплетениям логистики, показать опасности голого резонерства. «С одной логикой нель­зя через натуру перескочить! Логика пред­угадает три случая, а их миллион!» — вслед за Достоевским восклицал Разумихин.

Но проповедуемое Соней страдание, да и вся идеология «почвенничества»,— разве не теория, не логистика?

Видимо, дело не в теории, а в том, пра­вильна ли теория или ложна. «Почвенниче­ство» было теорией самообманной, лож­ной. Поэтому и не могла претвориться в художественное произведение основанная на этой теории умозрительная схема «жития великого грешника».

Но Достоевский был упрям. Не совладав с героем «Преступления и наказания», он решил повторить идею «Жития» в других романах, в частности в «Подростке».

Этот роман в черновиках имел подзаго­ловок «Исповедь великого грешника, писан­ная для себя». В роман, между прочим, включена вставная новелла — единственное во всем творчестве Достоевского цельное изложение идейной концепции «великого грешника»: переходных состояний (преступ­ление, любовь и жажда раскаяния) и за­ключительного — смирение. Новелла эта — рассказ Макара Ивановича о купце Скотобойникове.

Написанная «слогом», новелла на фоне реалистических картин романа выглядит сусальной олеографией и убедительнее кри­тических статей доказывает безжизненность фабулы. Видимо, это ощущал и автор. Не­даром Аркадий, правдоискатель-подросток, советует новеллу пропустить.

Что касается самого Аркадия, то повест­вование о его перерождении, так же как в «Преступлении и наказании», откладывается на потом: «...это — уже другая история.— пишет Достоевский,— совсем новая исто­рия и даже, может быть, вся она еще в бу­дущем».

Видимо, процесс перерождения неверую­щего в верующего представлялся Достоев­скому до конца его жизни весьма смутно. И о своем-то собственном опыте он не ре­шается поведать. «Мне очень трудно было бы рассказать историю перерождения моих убеждений»,— признается он в «Дневнике писателя» и заканчивает эту фразу тремя строчками точек. Вот так:

........................................

........................................

........................................

Что означают эти точки? «Догадайся, мол, сама»...

Н. Арденс, например, в книге «Досто­евский и Толстой» (М. 1970) с явным наме­ком спрашивает: «Не лишен смысла и иной вопрос: «раскаялся» ли сам Достоевский в свои сибирские годы?»