Сергей Антонов - От первого лица... (Рассказы о писателях, книгах и словах) [журнальный вариант]

В этих словах — трагедия жертв никола­евского безвременья. Их было множество. Цензор А. Никитенко исповедовался сво­ему дневнику: «...наклонность к ничего­неделанию вместе с праздным, безрезуль­татным разгулом мысли и фантазии, ка­жется, лежит в натуре нашей. Удивитель­нее всего, что эти стремления к пустоте, прикрываемые вычурным умозрением или умничаньем, мы готовы вменить себе в до­стоинство и восхищаться этим как истинно самородною чертою нашей ш и р о к о й ц е л ь н о й натуры». Тот же А. Никитенко нашел в себе мужество подытожить: «Я сам себе кажусь ужасною гадостью, а жизнь моя — бессвязным, пустым, бес­плодным сновидением...»

7

Степана Трофимовича Достоевский по­степенно полюбил. А к подруге его Варва­ре Петровне от начала до самого конца он относился так же, как и ко всем остальным представителям светского общества, выве­денным в романе,— с устойчивым отвраще­нием.

Антон Лаврентьевич и не подозревает, какие издевательские нотки звучат в его рассказе, как только он почтительно, места­ми даже галантно, заговаривает о «женщине-классике», «женщине-меценатке» Варва­ре Петровне.

Главная идея этого образа — жажда присваивать. Присваивание здесь надо пони­мать в самом широком и самом крайнем, как это свойственно всем героям Достоев­ского, смысле. Варвара Петровна присваи­вает все: вещи, слова, мысли, людей, по­чет... Породистой помещице и в голову не приходит усомниться в законности и не­пререкаемости своего права «суверенничать», прибирать к рукам все что заблаго­рассудится, судить, рядить и миловать. Такой она родилась, такой и кончит дни свои.

Она и друга-то своего любимого Степана Трофимовича присвоила Двадцать лет она держит его при себе как редкую достопри­мечательность, в пару к картине «мужиц­кого» художника Тенирса. Даже когда она отдает черную (очень не дешевую) шаль бедной хромоножке, этот эффектно совер­шаемый на людях дар тоже воспринимает­ся не как благорасположение: «высшая да­ма», укутывая шалью хромоножку, вроде бы не шаль дарит хромоножке, а, наобо­рот, хромоножку дарит своей роскошной шали.

Если персона Степана Трофимовича выри­совывается поначалу из иронического пе­ресказа некоторых подробностей его био­графии, то суть Варвары Петровны хрони­кер вскрывает главным образом передачей (также иронической) ее собственной речи.

Обыкновенно, когда рассказчик передает разговоры действующих лиц, он либо вос­производит речь пассивно, со всеми ее слу­чайностями и особенностями, отступая на это время в тень, либо активно, от себя пересказывая беседу.

Во втором случае он обыкновенно вкрапливает в пересказ характерные реплики персонажей и наиболее его поразившие словечки, перебивает пересказ собственны­ми комментариями.

В монологах Варвары Петровны мы стал­киваемся с третьим, наиболее тонким прие­мом. Сперва кажется, что хроникер выпи­сывает ее речь стенографически. На самом же деле он передает не истинную речь, не монолог, а тенденциозный вариант моноло­га, искаженный таким образом, чтобы и в отдельных словах и в самой интонации можно было уловить основное свойство характера «высшей дамы» — присваивание. Вот переломный момент: страшное подозре­ние, будто ее сын Николай Ставрогин же­нат на хромоножке, не подтверждается. И Варвара Петровна пускается расхваливать любимого Nicolas:

«Благодарю вас, Степан Трофимович, вас я особенно благодарю и именно за вашу всегдашнюю веру в Nicolas, в высокость его души и призвания. Эту веру вы даже во мне подкрепляли, когда я падала духом... И если бы всегда подле (отчасти пела уже Варвара Петровна) находился тихий, вели­кий в смирении своем Горацио,— другое прекрасное выражение ваше, Степан Тро­фимович,— то, может быть, он давно уже был бы спасен от грустного и «внезапного демона иронии», который всю жизнь терзал его. (О демоне иронии опять удивительное выражение ваше, Степан Трофимович)...» Сочинив, таким образом, своего сынка, своего «принца Гарри», она восклицает: «О, это мой характер! Я узнаю себя в Nicolas. Я узнаю эту молодость, эту возмож­ность бурных, грозных порывов».

Достоевский — великий мастер передачи человеческой речи. Одной только манерой действующего лица изъясняться в «Бесах» решаются сложнейшие психологические за­дачи. Радикальное изменение взглядов Вар­вары Петровны под зловредным влиянием нигилистов исчерпывающе изображено ее коротким разговором со Степаном Трофи­мовичем.

Прежде чем привести реплики Варвары Петровны, разукрашенные чужими, краде­ными словечками, вспомним предшествую­щие разговору подробности.

В городе неожиданно появляется главный «бес», Петр Верховенский. Отец его Степан Трофимович, не видевший «Петрушу» дол­гие годы, простирает к нему руки. И тут определяется вся суть «Петруши»:

«Ну, не шали, не шали, без жестов, ну и довольно, довольно, прошу тебя,— торопли­во бормотал Петруша, стараясь освободить­ся из объятий».

Затем в присутствии Варвары Петровны он объявляет отцу по поводу писем:

«Ты меня прости, Степан Трофимович, за мое глупое признание, но ведь согласись, пожалуйста, что хоть ты и ко мне адресо­вал, а писал ведь более для потомства...»

Про дружбу с Варварой Петровной он разглагольствует: «Я ей прямо растолковал, что вся эта ваша дружба — есть одно толь­ко взаимное излияние помой».

А теперь послушаем Варвару Петровну: «Вы ужасно любите восклицать, Степан Трофимович. Нынче это совсем не в моде. Они говорят грубо, но просто. Дались вам наши двадцать лет! Двадцать лет обоюдного самолюбия и больше ничего. Каждое пись­мо ваше ко мне писано не ко мне, а для по­томства. Вы стилист, а не друг, а дружба — это только прославленное слово, в сущно­сти: взаимное излияние помой...»

В конце концов, когда между друзьями произошло что-то вроде разрыва, когда Сте­пан Трофимович заплакал, предварительно продекламировав две строчки из Пушкина, и сказал по-латыни: «Жребий брошен»,— она, едва удерживая слезы, закончила раз­говор опять-таки не своей, а краденой фра­зой: «Я знаю только одно, именно, что все это шалости».

Кажется, что прием несколько, что ли, густоват, что он слишком назойливо под­черкивает намерения автора. Ясно, что Варвара Петровна присваивает все и вся, яс­но, что теперь она от макушки до пяток за­ражена нигилизмом, но не чересчур ли это ясно? Думаю, что такая назойливость закономерна. Речь Варвары Петровны вос­произведена не фонографом, а человеком, Антоном Лаврентьевичем. Передавая до­словно речь какого-нибудь «икса», мы бес­сознательно примешиваем и свое отношение к этому «иксу» и свое отношение к тому, о чем говорится, интонацией, жестом, не­вольно умалчивая об одном, подчеркивая другое.

В приведенных здесь образцах Варвара Петровна разговаривает двойным голосом. За голосом «высшей дамы» отчетливо раз­личается почтительный голосок хроникера. Благодаря такой маскировке снимается ощущение тенденциозности: читателю ка­жется, что ему никто не навязывает отно­шение к Варваре Петровне, что он разгады­вает ее сам.