Сергей Антонов - От первого лица... (Рассказы о писателях, книгах и словах) [журнальный вариант]

Но Достоевский не теряет надежды. Он все-таки решает воплотить замысел «Жи­тия» от начала до конца и приступает к грандиозному сооружению «Братьев Кара­мазовых». Романа должно быть два. Во вто­ром (ненаписанном) романе Достоевский будто бы собирался сделать Алешу револю­ционером, участником политического пре­ступления. Л Гроссман с присушей ему сме­лостью полагает, что прототипом Алеши был Каракозов, стрелявший в 1866 году в Александра I...

Но великий писатель скончался — и мы снова перед обещанием, которое никогда не исполнится.

То же произошло и со Ставрогиным. Сра­зу после того, как Раскольников заупрямил­ся, Достоевский стал искать более сговорчи­вого персонажа. Черновые тетради покрыва­ются заметками плана, в которых вырисо­вывается образ человека, внезапно поте­рявшего веру преступника, «великого греш­ника». В 1870 году основа образа стала на­столько ясной, что грешнику присваивается фамилия Ставрогин. Но и Ставрогину не суждено было оправдать ожиданий автора. Он всасывается в сюжет романа, становит­ся одним из второстепенных лиц, и Досто­евскому снова пришлось ограничиваться обещанием.

Л. Гроссману удалось разыскать в бумагах Достоевского такой набросок: «После Нико­лая Всеволодовича оказались, говорят, ка­кие-то записки, но никому не известные. Я очень ищу их. Может быть, найду и если возможно будет... Finis».

Из этой заметки, между прочим, следует, что если в дальнейшем и объяснится духов­ное перерождение Ставрогина (или жажда религиозного перерождения), то рассказ предполагается излагать в форме исповеди. И хроникер в это темное дело ввязываться не собирается.

Пронизанный его пристальным, дотош­ным, рентгеновским лучом, «принц Гарри» немедленно обнаружит ненадежный каркас надуманной конструкции.

Характерно, что все попытки исследова­телей пристроить Ставрогина к какому-ни­будь живому двойнику (М. Бакунин, Н. Спешнев) были неубедительны. Не пото­му ли и исчезает почтенный летописец, как только дело касается Ставрогина?

На примере «Бесов» снова обнаруживают­ся таинственные законы художественной правды. Как только искреннее чувство под­меняется умозрительной выдумкой, хрони­кер увиливает...

Читая романы Достоевского, невозможно отделаться от навязчивой мысли: чем боль­ше Достоевский развивал аргументы «греш­ников», тем меньше верил в фатальность перехода от страдания к вере — боялся, раз­дражался и снова и снова бросался в атаку на свое неверие...

Так что о великом грешнике тосковать не стоит. Как это часто случается, черно­вая схема стала толчком к созданию вели­ких произведений о судьбе человека, изму­ченного безнадежными противоречиями жи­вой действительности и религиозного миро­воззрения.

Недавно издательство «Наука» выпустило роман «Преступление и наказание» с иллю­страциями Э. Неизвестного. Одна из них на­зывается «Открытый финал». Лик измучен­ной Сони с отчаянием и надеждой обращен к безответному небу. Эта иллюстрация мо­гла бы замыкать все романы Достоевского, в которых выводятся великие грешники.

11

Изображение Ставрогина не через призму хроникера, а прямо, в лоб, пошло во вред роману. После первой публикации главные упреки обрушились на Достоевского за ху­дожественную неубедительность «бесов».

Весьма приблизительной получилась и «неглавная половина» Ставрогина — Петр Верховенский Почему он представлялся До­стоевскому личностью наполовину комиче­ской, непонятно. Поведение его необъясни­мо. Почему все-таки «Петруша» с маниа­кальной одержимостью готовил убийство Шатова? Нам втолковывается, что между Верховенским и Шатовым «была когда-то ссора, а Петр Степанович никогда не про­щал обиды». Кроме того, Петр Степанович был уверен, что Шатов донесет.

Все это похоже на отговорку. Если Петр Степанович не прощал обид, из этого не следует, что он должен стрелять в каждого обидчика, тем более что о ссоре упомянуто походя и что это за ссора — неизвестно. Если Верховенский опасался доноса, то бы­ло верхом безрассудства убивать Шатова при содействии пятерых почти незнакомых людей, каждый из которых мог оказаться доносчиком. Я понимаю хроникера, который предоставил автору выпутываться из этой неразберихи, а сам сбежал на время из ро­мана. И Достоевский принимается выдумы­вать причину, по которой Верховенский привлек к убийству пятерку. «Они ему руки связывали: у него уже решено было немед­ленно скакать за Ставрогиным, а между тем задерживал Шатов, надо было окончатель­но скрепить пятерку на всякий случай. «Не бросать же еедаром, пожалуй и пригодится».

Невразумительность этого довода, ви­димо, чувствовал и Достоевский. Поэто­му, может быть, последнее рассуждение он приписал хроникеру, заметив от его имени: «Так, я полагаю, он рассуждал».

Чем больше думаешь о Петре Верховен­ском в связи с убийством, тем более плоским и случайным представляется этот мел­кий мошенник. А чем больше ломаешь го­лову над загадочным преступлением Рас­кольникова (анализу этого преступления по­священы многие книги), тем глубже и инте­ресней открывается характер бывшего студента-шестидесятника.

Стоит внимательней присмотреться к трехмерному образу Раскольникова-убийцы, чтобы в сравнении с ним острей почувство­вать одномерность другого убийцы — Петра Верховенского.

Н. Страхов первым объяснил, что Рас­кольников прикончил старуху «по теории». И оказалось, что «несчастный убийца-тео­ретик, этот ч е с т н ы й у б и й ц а, если можно только сопоставить эти два слова, выходит тысячекратно несчастнее простых убийц».

Перед нами нигилист в крайнем своем проявлении, как его понимал Достоевский, нигилист, отрицающий законы человеческой природы в угоду предвзятой, рассудочной теории. В романе проводится та же мысль, которая публицистически развернута в «Записках из подполья».

Правда, в романе Достоевский несколько смягчил свое отношение к рассудку. Чтобы невзначай не подумали, что писатель ратует за чистый иррационализм и предлагает су­ществование исключительно «по натуре», в романе существует Свидригайлов.

Раскольников и Свидригайлов — два по­люса, две крайние односторонности. Они — как писаришки, с которыми пьянствовал Свидригайлов: у одного нос шел криво на­право, а у другого криво налево.

Раскольников пытался жить одним рас­судком, «без натуры». Свидригайлов — нату­рой, вовсе не управляемой разумом и мо­ралью. Один попал на каторгу. Другой кон­чил самоубийством.

Читатель довольно скоро начинает подо­зревать, что теория нужна Раскольникову только для видимости, для самооправдания. Неспроста за день до убийства он говорил: «...собственную казуистику выдумаем, у иезуитов научимся и на время, пожалуй, и себя самих успокоим, убедим себя, что так надо, действительно надо для доброй цели».