Сергей Антонов - От первого лица... (Рассказы о писателях, книгах и словах) [журнальный вариант]

Затаившись в своей каморке, Раскольни­ков быстро понял, что обществу глубоко на него наплевать. Никто его не навещал. Никому он не был нужен. Если его окли­кали на улице, он был обязан вниманием не своей личности, а драной циммермановской шляпе.

Нет ничего страшней потери чувства при­частности к процессу всеобщей жизни, по­тери того ощущения, что «все как океан, все течет и соприкасается, в одном месте тронешь, в другом конце мира отдается». Ощущать себя ненужным, полным нулем в движении бытия невыносимо, особенно ког­да тебе двадцать три года и когда ужасно высоко себя ценишь, «и кажется, не без не­которого права на то».

«Это тоскливое, судорожное проявление личности, инстинктивная тоска по самом себе, желание заявить себя, свою принижен­ную личность, вдруг проявляющееся и до­ходящее до злобы, до бешенства, до омра­чения рассудка, до припадка, до судорог,— писал Достоевский в «Записках из мертвого дома».— Так, может быть, заживо схоро­ненный в гробу и проснувшийся в нем, ко­лотит в свою крышку и силится сбросить ее, хотя, разумеется, рассудок мог бы убедить его, что все его усилия останутся тщетны­ми. Но в том-то и дело, что тут уж не до рассудку: тут судороги».

Эта потребность — вовсе не желание встать над толпой, не желание властвовать или командовать. «Потребность заявить се­бя, отличиться, выйти из ряду вон есть за­кон природы для всякой личности; это пра­во ее, ее сущность, закон ее существова­ния»,— объяснял Достоевский и продолжал как бы прямо про Раскольникова, что пот­ребность заявить себя «в грубом, неустроен­ном состоянии общества проявляется со стороны этой личности весьма грубо и даже дико».

Подпольный парадоксалист пакостничал мелко. Раскольников — натура из разряда байронических — заявил себя иначе: убил старуху процентщицу.

Ожесточившись против ненормальностей среды, Раскольников вершил свой бунт по рецептам этой самой ненавистной ему сре­ды, по правилам, по ее подсказке и сво­им бунтом не отменял, а утверждал и усу­гублял эти ненормальности.

Растолковывать причины преступления Раскольникова, оперируя лишь одной «логи­стикой», нельзя.

Преступление Раскольникова может быть объяснено лишь совокупным состоянием среды, «Грубым, неустроенным состоянием общества», в котором он существовал как личность и как часть этого самого грубого, неустроенного общества.

Роман «Преступление и наказание» опуб­ликован в 1866 году. А за девять лет до то­го — в 1857 году — появилась статья Добро­любова «О значении авторитета в воспита­нии», в сущности, на ту же самую тему.

Добролюбов требовал, «чтобы воспитате­ли выказывали более уважения к челове­ческой природе и старались о развитии, а не о подавлении в н у т р е н н е г о ч е л о в е к а в своих воспитанниках».

В результате воспитания «покорности», по мнению Добролюбова, наступает «отсутст­вие самостоятельности в суждениях и взгля­дах, вечное недовольство в глубине души, вялость и нерешительность в действиях, не­достаток силы воли, чтобы противиться по­сторонним влияниям, вообще обезличение, а вследствие этого легкомыслие и подлость, недостаток твердого и ясного сознания сво­его долга и невозможность внести в жизнь что-либо новое».

Дальше Добролюбов пишет:

«Есть натуры, с которыми подобная систе­ма не может удаться. Это натуры гордые, сильные, энергические... эти люди или впа­дают в апатичное бездействие, становясь лишними на белом свете, или делаются ярыми, слепыми противниками именно тех начал, по которым их воспитывали. Тогда они становятся несчастны сами и страшны для общества...»

Читая эти строки, мы словно сквозь уве­личительное стекло видим несчастного Рас­кольникова. Добролюбов, как известно, не принадлежал к числу фантазеров — сочини­телей на отвлеченные темы...

О причинах преступления Раскольникова написано множество книг. Я ввязался в спор только с той целью, чтобы отчетливей оп­ределить разницу авторского подхода при изображении двух убийц — Раскольникова и Петра Верховенского.

Преступление Раскольникова, как его ни объяснять, для многих остается загадочным.

Но вникая в мысли, чувствования и дейст­вия бывшего студента, стараясь вслед за автором разобраться в его душевной траге­дии, мы одновременно все глубже начинаем ощущать вязкость среды, как бы обволаки­вающей героя «Преступления и наказания». Загадка героя помогает разгадывать и уяс­нять особенности социального окружения.

Петр Верховенский в разгадках не нуж­дается. Он, по замыслу Достоевского, носи­тель идеи, суть которой сформулирована анархистом Нечаевым как «страшное, пол­ное, повсеместное и беспощадное разруше­ние». Несмотря на примитивность, левацкий авантюризм такого рода весьма живуч и яв­ляется, видимо, спутником любых социаль­ных потрясений.

Опасности экстремизма Достоевский уга­дал пророчески и с тревогой предупредил о них. Но одно дело идея, а другое — ху­дожественный образ, эту идею воплощаю­щий. Как персонаж Петр Верховенский не более чем злобный шантажист, беспринцип­ный мошенник. Идея политического анар­хизма, облеченная в «Петрушу», не трево­жит, выглядит не стоящей особенного вни­мания случайностью, почти кукольной коме­дией. По поводу причин, побудивших «Пет­рушу» расправиться с Шатовым, тоже не приходится ломать голову. Эти причины, как мы видели. перечислены. Известно, что похожее преступление произошло в дейст­вительности. И несмотря на то, что Досто­евский перенес в роман выразительные подробности из судебных отчетов, Петр Верховенский не стал живой личностью, а так «Петрушей» и остался. В его поведении не хватает какой-то доли неопределенности, загадочности, не хватает поступков, на пер­вый взгляд нелогичных, но стимулирован­ных средой. Что породило такого «Петрушу», так и остается неизвестным. Сквозь его грубый, словно из жести вырезанный контур невозможно ни увидеть, ни угадать среду, его окружавшую. Признаюсь, меня раздра­жает даже то, что неизвестно, где этот «Петруша» живет, где ночует (к таким подробностям Достоевский обычно весьма внимателен). Детективная загадочность по­явлений и исчезновений «Петруши» гораздо ниже сортом, чем психологическая загадоч­ность Раскольникова.

14

Нетрудно уловить такую закономерность: менее достоверно выглядят те персонажи «Бесов», у которых контакты с хроникером слабы или вовсе отсутствуют. Речь здесь снова идет о контактах в широком смысле — от степени непосредственного участия Ан­тона Лаврентьевича в событиях и стычках до его комментариев, размышлений и тона, которым описывается то, чего он не мог видеть. К сожалению, внешне серьезный, простодушный тон, настраивающий на иро­ническое восприятие персонажа, разжижа­ется, а то и вовсе пропадает, как только речь заходит о Ставрогине и Петре Верхо­венском.