Сергей Антонов - От первого лица... (Рассказы о писателях, книгах и словах) [журнальный вариант]

В сценах, наполненных «крупноблочными» философскими или квазифилософскими диалогами, Антон Лаврентьевич не изъявляет желания ни появиться, ни обнаружить себя хотя бы заменой голых разговоров переска­зом. Достоевский был уверен, что идеоло­гия бесов крайнего толка не нуждается в тенденциозном заострении. Он считал, что если им дать возможность высказаться пуб­лично, «они бы насмешили всю Россию». И в записной тетради, в том месте, где опреде­ляется особый тон повествования, сказано: «Тон в том, что Нечаева и князя не разъяс­нять. Нечаев начинает с сплетен и обыден­ностей, а князь раскрывается постепенно (рассказом) в действии и без всяких объяс­нений» (Нечаевым здесь обозначен Петр Верховенский, князем — Ставрогин).

Один из действенных способов критики состоит в том, чтобы позволить противни­ку выступить перед публикой в своем есте­ственном, неприглядном виде.

Убедительность такого способа продемон­стрировали К. Маркс и Ф. Энгельс в рабо­те «Альянс социалистической демократии и международное товарищество рабочих». Воспроизведя полностью нечаевский «Кате­хизис революционера», К. Маркс и Ф. Эн­гельс заметили: «Критиковать такой шедевр значило бы затушевывать его шутовской характер. Это значило бы также принять слишком всерьез этого аморфного всеразрушителя, ухитрившегося сочетать в одном лице Родольфа, Монте-Кристо, Карла Моора и Робера Макера».

Примерно так же собирался поступить и Достоевский.

Но когда в «Альянсе...» цитируются та­кие, например, перлы: «Революционер — че­ловек обреченный... Денно и нощно должна быть у него одна мысль, одна цель — бес­пощадное разрушение... Мы соединимся с лихим разбойничьим миром, этим истинным и единственным революционером в Рос­сии»,— читатель понимает, что буквализм цитаты подчеркивает шутовство не выду­манной, а действительной политической программы.

В «Бесах» мнимоневозмутимый прием не срабатывает, и не срабатывает потому, что быстро становится ясно: автор передает со­чиненные разговоры сочиненных им персо­нажей. К тому же сочиненные персонажи эти, лишенные осторожно-иронического бу­фера хроникера, превращаются в откровен­но карикатурные схемы.

Одну из причин удачи романа М. Каут­ской «Стефан» Энгельс видел в том, что писательница сумела «относиться к своим героям с той тонкой иронией, которая сви­детельствует о власти писателя над своим творением». А Ставрогин непонятен Дос­тоевскому и не освоен им. Писатель видит его рассудочно, снаружи. Это становится особенно ясным, если сравнить Ставрогина со Степаном Трофимовичем. Степан Трофи­мович тоже выражает идею, которая Досто­евскому весьма не по душе. Но в Степане Трофимовиче Достоевский увидел не толь­ко голую идею, но и человека, понял его и, поняв, полюбил. (Александр Блок, наверное, сказал бы: «...полюбил его сатирически».) Перед нами оригинальная, смешная и трога­тельная личность, рассказ о которой непре­рывно аккомпанируется иронией, свидетель­ствующей о полной власти писателя над своим творением.

Достоевский понял Степана Трофимовича «насквозь»: «Сгоряча,— и признаюсь, от скуки быть конфидентом,— я, может быть, слишком обвинял его,— пишет хроникер про Степана Трофимовича.— По жестокости мо­ей я добивался его собственного признания предо мною во всем, хотя, впрочем, и до­пускал, что признаваться в иных вещах, по­жалуй, и затруднительно. Он тоже меня насквозь понимал, то есть ясно видел, что я понимаю его насквозь и даже злюсь на него, и сам злился на меня за то, что я злюсь на него и понимаю его насквозь».

Такая глубина понимания и рождает твор­ческую иронию. Хроникер пытается убе­дить читателя, что и Ставрогин ему также ясен: «Николая Всеволодовича я изучал все последнее время и, по особым обстоятельст­вам, знаю о нем теперь, когда пишу это, очень много фактов». Но знание фактов для художника далеко не означает полного зна­ния. И в конце концов хроникер признает­ся: «...разумеется, я не знаю, что было внут­ри человека, я видел снаружи». При описа­нии поступков Степана Трофимовича такие оговорки не нужны.

Степан Трофимович художественно про­рабатывался субъективностью хроникера. А при появлении Ставрогина или Верховенского-сына хроникер терялся, и Достоевско­му приходилось брать власть в свои руки. Это выражалось прежде всего в изменении стиля.

Короткий пример поясняет сказанное.

Поначалу в рассказе хроникера слово «наши» звучит почти безобидно: «Все наши еще с самого начала были официально пред­уведомлены о том, что Степан Трофимович некоторое время принимать не будет». За­тем в устах Петра Верховенского это слово преображается, приобретает таинственный, темный смысл. «А о н а ш е м деле не заик­нусь»,— говорит он Ставрогину. И дальше: «Кстати, надо бы к нашим сходить, то есть к ним, а не к н а ш и м, а то вы опять лыко в строку», «...вы словцо н а ш е не любите». Здесь все понятно: в устах Петра Верховен­ского слово «наши» выражает презрение к одураченным «любителям». «Вы заранее смеетесь, что увидите «наших»?» — веселил­ся Петр Верховенский, когда он со Ставрогиным отправлялся на сборище.

В дальнейшем с легкой руки Верховенско­го то же словцо перенимает рассказчик. Подробно описывается, как перед убийст­вом Шатова «собрались н а ш и в полном комплекте», как «наши предполагали, что он имел какие-то и откуда-то особые пору­чения», как «н а ш и были возбуждены».

Но здесь рассказ ведет уже не хроникер, не Антон Лаврентьевич, с характером кото­рого мы освоились, к которому привыкли. Антон Лаврентьевич не умел наполнять са­мые обыкновенные слова язвительным, гру­бым сарказмом, превращать их в эмблему и злобный символ.

Это умел делать Достоевский.

15

Когда реакционеры и враги нашего строя видят в персонажах «Бесов» социалистов и революционеров, это понятно и просто объ­яснимо. Когда эмигрант-антисоветчик С. Франк, разыскивая причины «катастро­фы», постигшей Россию (так он называет Великую Октябрьскую социалистическую революцию), обращается к «пророчески предугаданным «Бесам», тоже понятно.

Но я не могу понять, почему некоторые наши советские исследователи упорно ста­рались заставить меня видеть в Ставрогине и Петре Верховенском злобное изображение социалистов, революционеров (не обращая внимания на то, что сам Петр Верховенский объявлял, что он не социалист, а мошенник), а роман в целом представляли как «злобный памфлет на революцию и социализм» (не смущаясь тем, что ни революции, ни соци­ализма в романе автор не показывал и показывать не собирался)? Зачем вопреки истине меня пытались убедить, что роман «Бесы» — произведение художественно слабое (в то время как М. Горький объявил «Бесов» сильным и злым романом)? Повторялось все это часто и долго — вплоть до праздно­вания стопятидесятилетней даты со дня рождения великого писателя в 1971 году.