Сергей Антонов - От первого лица... (Рассказы о писателях, книгах и словах) [журнальный вариант]

Прежде всего рассказчик устанавливает контакт со слушателем и заодно выказыва­ет свою бывалость и стариковскую опыт­ность.

«Так, говоришь, из донских казаков Ермак был? Приплыл в наши края и сразу в сибир­скую сторону дорогу нашел? Куда никто из наших не бывал, туда он со всем войском по рекам проплыл?

Ловко бы так-то! Сел на Каме, попотел на веслах да и выбрался на Туру, а там гу­ляй по сибирским рекам, куда тебе любо».

Представляя слушателю действующих лиц, рассказчик не отвлекается на второстепенности и сразу объясняет, кто беден, а кто богат. Достатком обусловливаются и че­ловеческие качества: богатеи злы, скупы, глупы и жестоки, бедняки смелы, щедры и талантливы. Суть человека, как это и свой­ственно устному повествованию, определя­ется коротко и ясно: «...надзиратель руднич­ный — тоже собака не последняя». Иногда достаточно одного слова вроде «забавуха», чтобы не только выразить нрав девочки, но и заявить о своем отношении к ней.

Побывальщины рассказывает мужчина, поэтому естественно, что женщины оцени­ваются в первую очередь с точки зрения пригожести. Любопытно, что, как только речь заходит о фантастических женских образах, в повествовании проскальзывает этикет и сказочная традиция. Хозяйка мед­ной горы изображается как «девица красоты неописанной», а Синюшка «пригожая... сказать нельзя. Глаза — звездой, брови — дугой, губы — малина и руса коса трубча­тая через плечо перекинута». Сказитель словно немного робеет перед нездешней си­лой, боится ненароком сболтнуть не то. За­то для своих, рудничных девчат и женщин он находит слова простые и искренние: Та­нюшка красивая, «ровно и всамделе гарусинка из праздничного пояса выпала — далеко видно». В оборотах «она, конечно, всплакнула, женским делом», «зубоскальни­чает, конечно, как по девичьему обряду ве­дется» звучат уважительность и снисхожде­ние к невинным женским слабостям. Поло­жительный женский образ бажовских ска­зов — верная подруга любимого. В сказе «Кошачьи уши» приведен гордый ответ «птахи Дуняхи» на вопрос «что баба зна­ет?». «То,— отвечает,— и знает, что мужику ведомо, а когда и больше». И сказитель, ви­димо, с этим вполне согласен.

Любуясь женской красотой, сказитель и тут не забывает основного: стоящая ли она женщина, трудовая ли, или любительница прожить на даровщинку. Тунеядок, хотя бы и из рабочей семьи, он не жалует. Одну из них, жену фискала Сочня, он называет «женёшкой» и завершает презрительную ха­рактеристику ее такой фразой: «Ребят, ко­нечно, у их вовсе не было. Где уж таким-то». А барыня из сказа «Марков камень» никак не описана. Оказалось достаточным фамилии Колтовчиха да упоминания о барском звании.

Нередко характеристика власть имущего приправлена едва заметной усмешкой, на­поминающей о «тайности» сказа. Владелец рудника поминается так: «Он, слышь-ко, ма­лоумненький был, мотоватый. Однем сло­вом, наследник». В насмешку добавлено «наследник» или всерьез? Как хочешь, так и понимай.

Тайную лукавость широко применял в «Записках охотника» Тургенев. Здесь, у Бажова, в устной народной речи лукавость эта достигает тонкости, которой может по­завидовать самый изощренный литератор. Вот, например: «Его и взяли сперва в казач­ки при господском доме: табакерку — пла­ток подать, сбегать куда и протча. Только у этого сиротки дарованья к такому делу не оказалось». Сколько здесь презрения ко вся­ческому холопству и холуйству!

Сказы «Малахитовой шкатулки» утверж­дают главную красоту человека — его рабо­чее мастерство, радость труда. Индивидуаль­ным тонкостям сказитель не придает особо­го значения; цену человека определяет его трудовая хватка. Умелец, мастер своего де­ла — всегда герой положительный.

Следуя законам устной речи, сказы лише­ны развернутых пейзажных картин. О пого­де или природе упоминается лишь тогда, когда нужно объяснить поведение героев.

Диалог бажовских сказов тоже мало по­хож на диалог современного литературного повествования. Сказ от начала до конца представляет собой монолог, единый поток устной речи. Реплики персонажей невоз­можно выделить как особый художествен­ный элемент, как невозможно выделить из речного потока отдельные струи. Разговоры пересказываются в «Малахитовой шкатул­ке» по законам живой речи.

Каждому известно: когда увлечешься пе­ресказом чужого разговора, невольно начи­наешь разыгрывать диалог, превращаться то в одного собеседника, то в другого. Этот простейший способ — способ цитатной пе­редачи диалога — встречается в «Малахито­вой шкатулке» реже, чем можно было бы ожидать, очевидно потому, что он вплот­ную примыкает к письменной литературной традиции.

Бажовскому рассказчику по душе переда­вать чужую речь от себя, а когда это труд­но, он спасается от прямой цитации добав­ками вроде «мол» «де»: «Пущай-де пе­реймут все до тонкости». Если же цитатность подчеркивается, если речь персонажа подается с нарочитой объективностью, то это делается с умыслом: «Никому те камни не продавай... Сразу снеси все приказчику... На всю жизнь будешь доволен. Столь от­сыплет, что самому и домой не донести»,— говорит Хозяйка медной горы фискалу Соч­ню. И вскоре оплошавшему наушнику «от­сыпали» столько розог, «что на своих ногах донести не смог — на рогожке в лазарет стащили».

Пересказ часто довольствуется пример­ным наброском чужой речи. И эту особен­ность уловил автор «Малахитовой шкатул­ки»: «Взяла Катя камешок и заплакала-запричитала. Ну, как девки-бабы по покойни­ку ревут, всякие слова собирают:

— На кого ты меня, мил сердечный друг, покинул,— и протча тако...»

Иногда, пересказывая думы хорошо изве­стного человека, перемешивают его речь с мыслью и мысль с речью. В сказах Бажова освоена и эта особенность.

«Вот тебе и Недокормышек! — дивится Прокопьич.— Еще ничем-ничего, а старому мастеру указал. Ну, и глазок! Ну, и глазок!

Пошел потихоньку в чулан, притащил от­туда подушку да большой овчинный тулуп. Подсунул подушку Данилушке под голову, тулупом накрыл:

— Спи-ко, глазастый!»

Что Прокопьич говорит, а что думает, оп­ределить трудно. Особенно если это место не читать глазами, а слушать без подсказки, знаков, выделяющих прямую речь.

Как правило, язык бажовского персонажа не отличается от языка сказителя. Так, на­пример, преображаются в устах рассказчи­ка разговоры столичных вельмож: «Под­бери хоть камни-то! Живо разворуют. Не како-нибудь место — дворец! Тут цену зна­ют!» Такие фразы передаются всерьез, без малейшего следа ерничества или райка. Так же всерьез они и воспринимаются.

Может показаться, что прикованность сказа к закону живой речи обедняет воз­можности жанра: пейзажные вкрапления ограничены, характеры упрощены, диалог сведен к авторской повадке...