Зеев Бар-Селла - Сюжет Бабеля

Что могло остановить внимание юного Бабеля в газетной статье?

Видимо, это:

«одно несомненно: г. Юшкевич сильнее своих предшественников и ныне здравствующих соратников. <���…> Среди беллетристов евреев, пишущих и писавших на русском языке о евреях, г. Юшкевич является новатором».

Так что, если Бабель питал честолюбивую надежду стать писателем, статья указала ему будущий путь. И, конечно же, — среди новаторов!

Запомнил он и такую фразу:

«вся художественная манера г. Юшкевича дана в известной сцене из повести „Евреи“, где старый Шлойме рассказывает Нахману статистику ихнего дома».

Первый рассказ Бабеля, напечатанный в 1913 году, так и назывался «Старый Шлойме».

Можно, конечно, усомниться, что названием этим автор обязан Жаботинскому… Дело, однако, в том, что персонажа повести «Евреи» зовут не Шлойме, а Шлойма! Эпитет же «старый» мы и вовсе в повести не найдем (лишь один единственный раз о нем сказано: «старик Шлойма»).

А десять лет спустя Бабель придумал себе новое литературное прошлое.

В ноябре 1924 года, в автобиографии:

«в конце 1916 года попал к Горькому. И вот — я всем обязан этой встрече и до сих пор произношу имя Алексея Максимовича с любовью и благоговением. Он напечатал первые мои рассказы в ноябрьской книжке Летописи за 1916 г.<���…>, он научил меня необыкновенно важным вещам и потом когда выяснилось, что два-три сносных моих юношеских опыта были всего только случайной удачей и что с литературой у меня ничего не выходит и что пишу я удивительно плохо — Алексей Максимович отправил меня в люди. И я на семь лет — с 1917 по 1924 — ушел в люди»… {17} 17 Писатели. Автобиографии и портреты современных русских прозаиков. Под ред. Вл. Лидина. М.: Современные проблемы; Н. А. Столяр. 1926. С. 28.

Затем, в декабре 1924-го, в разговоре с Д. Фурмановым:

«А писать я начал ведь эва когда: в 1916-м. И, помню, баловался, так себе, а потом пришел в „Летопись“, как сейчас помню, во вторник, выходит Горький, даю ему материал. „Когда зайти?“ — „В пятницу“, говорит. Это в „Летопись“-то. Ну, захожу в пятницу — хорошо говорил он со мной, часа полтора. Эти полтора часа незабываемы. Они решили мою писательскую судьбу. „Пишите“, говорит. Я и давай, да столько насшибал. Он мне снова: „Иди-ка — говорит — в люди“, то есть жизнь узнавать. Я и пошел. С тех пор многое узнал. А особенно в годы революции» {18} 18 Фурманов Дм. Из дневника писателя. М.: Молодая гвардия, 1934. С. 85–86. .

И повторил в 1930-м, на заседании секретариата Федерации объединений советских писателей:

«Зеленым мальчиком я попал к Горькому и двадцати лет — в ноябре 1916 года — напечатал свою первую вещь в горьковской „Летописи“. <���…>

Писал я тогда в течение одного месяца. Горький сказал, что — плохо. И было действительно плохо. После этого, подобно Горькому, я пошел „в люди“».

Почему Бабель так стойко молчал о первом своем рассказе? А. Парнис, перепечатавший «Старого Шлойме» в 1967 году {19} 19 [Парнис А.] Дебют Бабеля? // Горизонт: Лит. — худож и обществ. — полит илл. сб. Одесского отд-ния Союза писателей Украины. Одесса. 1967. [Вып. 2]. С. 88–71. , допускает, что «видимо, он <���Бабель> считал рассказ „Старый Шлойме“ слабым» {20} 20 Парнис А. Два дебюта [Врезка к: Олеша Ю. Рассказы. Одесса. 1913. Публ. С. Блох] // Дерибасовская — Ришельевская. [Одесса]. 2013. № 55. С. 91. . Ну, на то он и первый… И автору всего 19 лет. А Бабель даже себя 20-летнего именовал «зеленым мальчиком»…

На самом деле, в 1916 ему уже исполнилось 22… Так что причина подмены была, видимо, иной: признав себя автором «Старого Шлойме», Бабель попадал в категорию русско-еврейских писателей. А он собирался быть писателем русским. Для этого и понадобился Горький. Хотя, нельзя исключать, что Бабель рассчитывал и на особое расположение Горького к писателям-евреям (Юшкевич, например, долгое время печатался в редактирумых Горьким сборниках товарищества «Знание»).

Но одного благословения Горького для вступления в русскую литературу было недостаточно. Потому, едва дождавшись выхода ноябрьской книжки «Летописи» за 1916 год со своими рассказами, Бабель уже в декабре публикует «Листки об Одессе», и первый «листок» начинает так:

«Одесса очень скверный город. Это всем известно. Вместо „большая разница“, там говорят — „две большие разницы“ и еще: „тудою и сюдою“».

К чему апеллирует автор, пояснений не требует:

«Тамань — самый скверный городишка из всех приморских городов России. Я там чуть-чуть не умер с голоду, да еще вдобавок меня хотели утопить»…

Но Бабель и не собирается соглашаться с общим мнением:

«Мне же кажется, что можно много сказать хорошего об этом значительном и очаровательнейшем городе в Российской Империи. Подумайте — город, в котором легко жить, в котором ясно жить».

Правду сказать, про то, как в Одессе живется, Бабель мог знать лишь с чужих слов, поскольку с 17 лет бывал в родном городе лишь наездами… Но это к слову, тем более, что листок этот не журнальная заметка, а литературный манифест:

«думается мне, что должно прийти — и скоро — плодотворное, животворящее влияние русского юга, русской Одессы, может быть (equi sait?), единственного в России города, где может родиться так нужный нам, наш национальный Мопассан. <���…>

Первым человеком, заговорившим в русской книге о солнце, заговорившим восторженно и страстно, — был Горький. Но именно потому, что он говорит восторженно и страстно, это еще не совсем настоящее.

Горький — предтеча и самый сильный в наше время. Но он не певец солнца, а глашатай истины: если о чем-нибудь стоит петь, то знайте: это о солнце. В любви Горького к солнцу есть что-то от головы; только огромным своим талантом преодолевает он это препятствие.

Он любит солнце потому, что на Руси гнило и извилисто, потому что и в Нижнем, и Пскове, и в Казани люди рыхлы, тяжелы, то непонятны, то трогательны, то безмерно и до одури надоедливы. Горький знает — почему он любит солнце, почему его следует любить. В сознательности этой и заключается причина того, что Горький — предтеча, часто великолепный и могучий, но предтеча.

А вот Мопассан, может быть, ничего не знает, а может быть — все знает; громыхает по сожженной зноем дороге дилижанс, сидят в нем, в дилижансе, толстый и лукавый парень Полит и здоровая крестьянская топорная девка. Что они там делают и почему делают — это уж их дело. Небу жарко, земле жарко. С Полита и с девки льет пот, а дилижанс громыхает по сожженной светлым зноем дороге. Вот и все. В последнее время приохотились писать о том, как живут, любят, убивают и избирают в волостные старшины в Олонецкой, Вологодской или, скажем, в Архангельской губернии. Пишут всё это самым подлинным языком, точка в точку так, как говорят в Олонецкой и Вологодской губерниях.