Зеев Бар-Селла - Сюжет Бабеля

Откуда дубина? Вестимо, из «Войны и мира» — том IV, часть 3, глава 1:

«<���…> дубина народной войны поднялась со всею своею грозною и величественной силой и, не спрашивая ничьих вкусов и правил, поднималась, опускалась и гвоздила французов до тех пор, пока не погибло все нашествие».

Гапа Гужва дубиной разносит пустой сарай. Он хоть и пустой, но чужой, а скорее всего — общественный. И, значит, дубиной народной войны Гапа гвоздит односельчан, свой собственный народ.

Вдобавок ко всему дубина обмазана дегтем и наносит строению «черные липкие раны». Дегтем, как известно, в деревнях мазали ворота женщин, уличенных в распутстве. Именно такой распутной женщиной, по ее собственному признанию, является Гапа Гужва. И она мажет дегтем общественный сарай, дабы переложить свой позор на всех прочих жителей Великой Старицы.

А теперь — багор.

Он входит в стандартный набор противопожарного инвентаря — топор, багор, ведро. Но никакого пожара не было… Что ж было?

«Шел третий день великокриницких свадеб. Дружки, обмазавшись сажей и вывернув тулупы, колотили в заслонки и бегали по селу. На улице зажглись костры. Через них прыгали люди с нарисованными рогами».

После чего:

«Мужики упали, сраженные сном. Хозяйки выбрасывали на задворки битую посуду. Новобрачные, помыв ноги, взошли на высокие постели, и только Гапа доплясывала одна в пустом сарае».

Люди, вымазанные саже й, в вывернутых наизнанку овчинных тулупах и с нарисованными рогами , изображают не баранов, а чертей. И тут самое место дегтю и багру.

Деготь — жидкий продукт сухой перегонки древесины, носит еще одно название: «древесная смола». Итальянский язык и такого различия не проводит — слово pece равно служит для обозначения смолы и дегтя.

А тогда на память приходит Данте, «La Divina Commedia», «Ад (Inferno)» и песнь XXII — Пятый ров Восьмого круга. Во рву, в кипящей смоле сидят мздоимцы и их мучают бесы с баграми. В переводе М. Лозинского это звучит так (сткк. 16–18, 22–35, 70–72):

<���…>

<���…>

Добавим описание предыдущей пляски Гапы:

«Она плясала в паре с любовником своим Гришкой Савченко. Они схватывались, словно в бою; в упрямой злобе обрывали друг другу плечи».

Наплясавшись, Гапа бросается в сельраду и находит там секретаря…

«— Дождутся люди вороньковского судьи {308} , - сказал Харченко, переворачивая газетный лист, — тогда воспомянут <���добрым словом уполномоченного РИК’а Ивашко. — Б.-С.>.

Гапа вывернула из-под юбки кошель с подсолнухами.

— Почему ты должность свою помнишь, секретарь, — сказала баба, — почему ты смерти боишься?.. Когда это было, чтобы мужик помирать отказывался?..»

В селе свадьбы, а Гапа Гужва говорит только о смерти.

Из сельрады она направляется домой.

«В сенях своей хаты Гапа услышала мерное бормотанье, чужой осипший голос. Странница, забредшая ночевать, подогнув под себя ноги, сидела на печи. <���…>

Большегубые дочери Гапы, задрав снизу головы, уставились на побирушку. Девушки поросли коротким, конским волосом, губы их были вывернуты, узкие лбы светились жирно и мертво.

— Бреши, бабуся Рахивна, — сказала Гапа и прислонилась к стене, — я тому охотница, когда брешут… <���…>

— Три патриарха рахуются в свете, — сказала старуха, мятое ее лицо поникло, — московского патриарха заточила наша держава, иерусалимский живет у турок, всем христианством владеет антиохийский патриарх… Он выслал на Украину сорок грецких попов, чтоб проклясть церкви, где держава сняла дзвоны… Грецкие попы прошли Холодный Яр, народ бачил их в Остроградском, к прощеному воскресенью будут они у вас в Великой Кринице…

Рахивна прикрыла веки и умолкла. <���…>

— Вороньковский судья, — очнувшись, сказала старуха, — в одни сутки произвел в Воронькове колгосп… Девять господарей он забрал в холодную… Наутро их доля была идти на Сахалин. <���…> Перебули тыи господари ночь в холодной, является стража — брать их… Видчиняет стража дверь от острога, на свете полное утро, девять господарей качаются под балками, на своих опоясках {309} …»

Наутро бабку Рахивну арестовали. На вопрос «за что?» последовал ответ:

«— Кажуть, агитацию разводила про конец света…»

Примечательно, что сообщивший об этом Трохим Юшко слова свои не произнес, не прокричал, а « протрубил »!

Как же выглядит в этом свете судья-коллективизатор?

«Вороньковский судья, подняв плечи, читал у стола. Он читал книгу протоколов великокриницкой сельрады <���…> Рядом за столом секретарь Харченко писал своему селу обвинительный акт. Он разносил по разграфленным листам все преступления, недоимки и штрафы, все раны, явные и скрытые. Приехав в село, Осмоловский, судья из Воронькова, отказался созвать сборы, общее собрание граждан, как это делали уполномоченные до него, он не произнес речи и только приказал составить список недоимщиков, бывших торговцев, списки их имущества, посевов и усадеб».

Чем заняты два этих человека? Они готовят обвинительный акт. Потому и не стал Осмоловский созывать общее собрание сельчан — время уговоров и пророчеств истекло. Пришло время творить суд — по написанному в книгах. И тогда откроется подлинный лик вороньковского судьи Осмоловского — Высший Судия. И судить он будет людей последним — Страшным Судом.

Оттого и готовятся крестьяне к смерти, а дочери Гапы уже отмечены роковой печатью — «узкие лбы светились жирно и мертво».

Это и есть истинная суть коллективизации в СССР — Страшный Суд над крестьянством.

В такой оценке происходящего Бабель не был одинок. Вот, например, что говорил 13 марта 1936 года Борис Пастернак:

«Наш съезд писателей собрался в то время, когда, — тут, конечно, я ни черта не понимаю, и лучше бы не следовало мне на эти темы говорить, но я скажу, как мне это представляется. Мне кажется, что к тому времени я не понимал коллективизации, она мне казалась ужасом, концом света».