Томас Пейн - Права человека

Тогда Лафайет изложил свое обвинение в письменной форме, для передачи королю, и брался представить доказательства. Дальнейшего следствия по этому делу не производилось, но господин Калонн был вскорости смещен королем и уехал в Англию.

Благодаря своему пребыванию в Америке, Лафайет лучше большинства членов собрания нотаблей разбирался в искусстве гражданского управления, и на него легла основная тяжесть работы.

В намерение поборников конституции входило вступить в спор со двором по поводу налогов, и некоторые не таясь говорили об этом. Между графом д’Артуа и Лафайетом то и дело возникали споры по различным вопросам.

Лафайет полагал, что погасить имевшуюся задолженность можно будет в том случае, если мерить расходы по доходам, а не наоборот. В порядке реформы он предложил уничтожить Бастилию и заодно с ней все государственные тюрьмы по всей стране (содержание которых обходилось очень дорого) и отменить lettres de cachet. Но тогда на эти вопросы не обращалось особого внимания, а что до lettres de cachet, то большинство дворян, оказалось, стояло за то, чтобы сохранить их.

Собрание отказалось взять на себя решение вопроса о введении новых налогов в угоду казначейству, признав, что оно не уполномочено на это. В ходе дебатов господин Лафайет заявил, что право взимать налоги принадлежит единственно Национальному собранию, свободно избранному народом и действующему от его имени. «Вы подразумеваете Генеральные штаты?» — спросил его граф д’Артуа. Лафайет подтвердил, что это он и имел в виду. «Подпишетесь ли вы под своими словами, — продолжал граф д’Артуа, — чтобы их можно было передать королю?» Мало того, отвечал Лафайет, он пойдет еще дальше и скажет, что самое лучшее для короля — это согласиться на введение конституции. [26]

Когда план подмены парламента собранием потерпел фиаско, возник другой план — дачи рекомендаций. Собрание согласилось рекомендовать парламенту ввести два налога: гербовый сбор и территориальный, или своего рода поземельный налог. Поступления по обоим исчислялись в сумме около 5 млн. фунтов стерлингов в год. А теперь обратим свое внимание на парламенты, в чьи руки вновь перешло решение этого вопроса.

Вскоре после отставки Калонна управление финансами было доверено архиепископу Тулузскому (ставшему впоследствии архиепископом Санским и ныне кардиналом). Одновременно он был назначен первым министром — должность, не всегда существовавшая во Франции. Когда ее не было, главы департаментов решали свои вопросы непосредственно с королем; но после назначения премьер-министра они имели дело только с ним. Со времен герцога Шуазеля ни один министр не имел такой власти в государстве, как архиепископ, и нация была сильно расположена в его пользу. Но своим необъяснимым поведением он упустил все возможности творить добро, стал деспотом, покрыл себя позором и… кардинальской мантией.

После роспуска собрания нотаблей, новый министр направил на регистрацию парламентам эдикты о введении двух новых налогов, рекомендованных этим собранием. Прежде всего они поступили, конечно, на рассмотрение парижского парламента, который ответил, что при тех доходах, какие получает нация, о налогах следует упоминать лишь с целью их сокращен и я, — и отклонил оба эдикта.

Вслед затем члены парламента были вызваны в Версаль, где король, по установленному обычаю, вершил правосудие («Ложе правосудия»).

В присутствии членов парламента оба эдикта были зарегистрированы силой государственного приказа в том порядке, о котором рассказывалось ранее. После этого депутаты вернулись немедля в Париж, возобновили официальное заседание и распорядились вычеркнуть регистрацию, признав незаконным все совершенное в Версале. В ответ на это члены парламента получили lettres de cachet и были сосланы в Труа, но поскольку ссылка не сделала их более сговорчивыми, а налоги не заменишь местью, то вскоре их вновь призвали в Париж.

Эдикты еще раз поступили на их рассмотрение, и граф д’Артуа взялся представлять особу короля. Для этого он с большой помпой прибыл из Версаля в Париж, и члены парламента собрались, чтобы принять его.

Но парадный блеск утратил свою притягательную силу во Франции, и сколь бы высоко граф д’Артуа ни заносился в мыслях при отъезде из Версаля, вернуться ему пришлось в отчаянии и разочаровании. Когда он выходил из кареты, чтобы войти в здание парламента, в толпе (весьма многочисленной) раздавались грубые замечания; «Это — господин д’Артуа, которому хочется наших денег».

Явное неодобрение окружающих напугало его, и офицер, командовавший охраной, отдал приказ aux armes! (к оружию!). Голос его разнесся по всему дому, и минуту там царило всеобщее смятение. Я в то время находился в одном из залов, через которые ему пришлось пройти, и мне невольно пришло в голову, сколь жалко положение презираемого человека.

Пытаясь воздействовать на парламент выспренними фразами, д’Артуа начал свою речь словами: «Король, наш господин и повелитель». Парламент оказал ему весьма холодный прием и был полон своей обычной решимостью не регистрировать налоги. На этом свидание закончилось.

Вслед затем дело приняло новый оборот: в ходе различных дебатов и споров, возникших между двором и парламентами по вопросу о налогах, парижский парламент заявил напоследок, что, хотя эдикты по обычаю регистрируются парламентами, в действительности это право принадлежит Генеральным штатам, и посему парламентам не подобает обсуждать вопросы, по которым они не правомочны выносить решения.

Тогда король прибыл в Париж и явился в парламент, где провел целый день с восьми утра до шести вечера. Со свойственной ему манерой, не посоветовавшись ни с кабинетом, ни с министерством, король заверил парламент своим словом, что Генеральные штаты будут созваны.

Но все обернулось по-иному. Министр и кабинет не желали созыва Генеральных штатов. Они хорошо понимали, что если только Генеральные штаты будут созваны, их самих ждет падение. А поскольку король не назвал какого-либо срока, они притворились, что не возражают, но представили проект, хотя не выглядевший как противодействие, но рассчитанный на то, чтобы уклониться от выполнения обещания.

С этой целью двор сам принялся составлять некое подобие конституции. В основном это было дело рук господина Ламуаньона, хранителя печатей, впоследствии застрелившегося. Предполагалось создать так называемый Cour Plénière (Общую палату), облеченный всеми полномочиями, какие могли понадобиться властям.

Члены этого суда должны были назначаться королем; последний отказывался от спорного права учреждать налоги, и вводились новый свод законов и новое судопроизводство взамен старых. Во многих отношениях проект был основан на лучших принципах, нежели те, коими до тех пор руководствовалось правительство. Но сам Cour Pleniere был всего-навсего средством скрыть истинную натуру деспотизма.