Коллектив авторов - Как мы читаем. Заметки, записки, посты о современной литературе

В итоге у всех троих мы видим одиночество скорее экзистенционального, чем социального свойства, растерянность перед жестоким и непознанным миром. Но достаточно ли этого, чтобы отнести данные стихи к явлению поэтического? Меня смущает этот вопрос. Потому что, если читать подряд лонг-лист, включенные в него стихи в своей массе ощущение потерянности и одиночества только отражают. Но не вызывают.

А вызывают они скорее ощущение недоумения и уныния. Во многом – от своей одинаковости. Хотя премия Драгомощенко позиционирует себя как премия для инновационных поэтических практик, ничего особо инновационного там нет. В массе своей премиальные стихи – это просто очень длинные верлибры с преобладанием «затемненной», суггестивной лирики, что, видимо, призвано отразить сложные душевные переживания поэтов. По большей части они написаны с общей довольно монотонной, несколько отстраненной интонацией. Яркие метафоры, острые мысли, наблюдения отыскать в них довольно сложно.

Некоторые номинаторы видят в этом достоинство. Так, Евгения Суслова в сопроводительном письме к подборке Анны Родионовой отмечает стремление к избавлению от «связности речи» и высказывает надежду, что «лирический импульс» будет передаваться без этой устаревшей связности.

Но в результате становятся практически неразличимы индивидуальные голоса поэтов – при чтении лонга они сливаются в сплошной монотонный гул. И за всем этим кроется проблема, общая для всей «актуальной» поэзии, но вряд ли осознаваемая ею.

У Аркадия Драгомощенко есть эссе, которое называется «Колесо дома». В этом, кстати, великолепно написанном эссе Драгомощенко рассказывает странную историю Сары Парди, наследницы состояния семьи Винчестер. Опасаясь мести душ, убитых из оружия этой торговой марки, Сара начала строить дом и продолжала строительство всю жизнь. Получившаяся в итоге «Llanda Villa», со слов Драгомощенко, «являет собой произведение, абсолютно ничего общего не имеющее с тем, что называется архитектурным замыслом как таковым». «Дом-процесс», «нескончаемое послание духам», Драгомощенко не жалеет метафор, подчеркивая главную его особенность: отсутствие единого замысла при постройке. Этот дом – не для людей, он принципиально не рассчитан на их интересы и потребности.

Эта история, включая отношение к западной цивилизации как к инструменту насилия, возможно, много объясняет в творчестве самого Аркадия Драгомощенко. И в творчестве людей, ставших участниками конкурса, носящего его имя. По сути, все они строят свои «Llanda Villa», плетя лабиринты из слов в попытке запутать злых духов (и, видимо, читателей).

По сути, основной «инновацией» актуальной поэзии стала бесконечная фиксация, бесконечная хроника столкновений с окружающим миром. Не случаен в этой связи интерес к «литературе травмы» и «документальной» поэзии – в последнем случае в стихи путем легкого редактирования превращается даже обычная переписка в соцсетях.

Но дело в том, что для самого Аркадия Драгомощенко постройка подобного лабиринта имела смысл лишь как способ движения к высшему смыслу, как способ понять «какое-то мучительно необходимое, но недостижимое воспоминание». Другими словами, важна тайна. Такая, как загадочные зеркала на «Llanda Villa»: «предание гласит, что в доме находится два зеркала, однако найти их почти невозможно, поскольку они принадлежат к так называемым «блуждающим зеркалам». На Востоке такие зеркала в ночь определения открывали глядящему в них мир высшей симметрии. Согласимся, слово «почти» оставляет надежду» [61] А. Драгомощенко. Колесо дома / А. Драгомощенко. Избранные эссе из книги «Пыль» // Новая Юность. 2001. № 6. .

Надеемся и мы. Но для того, чтобы мы могли найти зеркала, автор должен их там спрятать. Что предполагает наличие замысла. А любой замысел – это уже технология. И продуманная структура – дома или текста, – которая все-таки оставляет возможность случайному гостю заглянуть в «мир высшей симметрии».

Так, блеск бутылочного осколка у Чехова, о котором вспоминает Драгомощенко в другом эссе, для читателя должен быть чудом, но для самого Чехова – это лишь прием. И парадокс литературы, как и всякого искусства, состоит в том, что одно не исключает другого. И настоящая инновативность заключается в поиске новых технологий, а не в отказе от них.

У кого из конкурсантов этого сезона мы можем увидеть эти зеркала? Пожалуй, у Еганы Джаббаровой. Ее холодноватые и страшные истории позволяют почувствовать сострадание к персонажам. Егана, и это нетипично для поэтов премии этого сезона, умеет выстроить структуру своих стихов. В результате в моменты, когда дурная бесконечность историй насилия все-таки прерывается, мы можем почувствовать отблески некоего небесного света.

В целом же остается сказать следующее. Премия Драгомощенко, равно как и вся актуальная поэзия, привлекает авторов, получивших новый экзистенциональный опыт вследствие кризиса современного общества, разрыва старых социальных связей. Этот опыт, безусловно, требует создания нового языка. Но сам язык, мне кажется, еще не создан, и современная актуальная поэзия лишь пытается найти его законы. Будем надеяться, что и авторам, и устроителям премии это удастся.

Мои отношения с современной поэзией давно стали, с одной стороны, бытовыми, с другой, сугубо деловыми и, поверите ли, рутинными. Во втором случае я выполняю функцию, я – редактор, винтик журнального процесса. Моя задача – определенное количество поэтического продукта в каждом номере, такое-то количество подборок, стихов. Я нахожу то, что годится, чтобы заполнить ячейку. Я чувствую свою ответственность.

Критика поэзии – это быт, и мое медленное, постепенное с ней – с поэзией – прощание, расставание – как говорят, быт опротивел.

Кто-то из коллег однажды сказал, что это производственная травма, дескать, работая в отделе поэзии, я просто перечитал текстов. Не думаю. Более вероятной причиной мне кажется скорость нынешних изменений, которые, судя по всему, навсегда опередили возможности поэзии. Я просто вижу и чувствую эти ограниченные возможности бывшего ускорителя сознания.

С поэзией сегодня, кажется, все предельно ясно, как с каким-нибудь хорошо изученным химическим элементом, она более-менее предсказуема. Или как с человеческими возможностями, например в беге, где новые рекорды – это уже какие-то доли секунды, десятые, сотые, тысячные. Хотя спортивная аналогия тут, наверное, не вполне верная, особенно если понимать теорию прогресса в литературе так же буквально, как это делал Мандельштам: «Теория прогресса в литературе – самый грубый, самый отвратительный вид литературного невежества. <���…> Никакого „лучше“, никакого прогресса в литературе быть не может – просто потому, что нет никакой литературной машины и нет старта, куда нужно скорее других доскакать» [63] О. Мандельштам. О природе слова // Собр. соч. в 4 тт. Т 1. М.: Арт-Бизнес-Центр, 1993–1999. С. 218. . Далее Мандельштам говорит о языке как о критерии единства в литературе, с помощью которого можно рассмотреть те или иные явления. Фактически отбрасывая шкалу прогресса, поэт заменяет ее шкалой языка.