Коллектив авторов - Как мы читаем. Заметки, записки, посты о современной литературе

Это противопоставление: яркий, упорядоченный, культурный мир Европы и черно-белый, природный, практически потусторонний мир России – пронизывает весь сборник. И поэт явно относит себя ко второму миру. Это странно.

Потому что на самом деле для Татьяны Вольтской важна цивилизация. Важны Питер и Европа. Важен Мандельштам, который для нее скорее единомышленник, чем оппонент. И периодически под знаменем культуры Вольтская бросает вызов пустому пространству.

Но такие стихи – исключения, в основном сосредоточенные в разделе сборника с характерным названием «Отпуск». В основном же мир лирической героини – это зима, холод, жертвы былых трагедий.

Почему так? Ответ прост, и он вновь возвращает нас к лирике. Именно в таком мире, среди воды и пустого пространства, оказывается единственно возможным большое чувство. Видимо, слишком незаконное для мира цивилизации. В сборнике постоянно возникает загадочный «Он», к которому обращена большая часть стихотворений. То ли возлюбленный лирической героини, то ли сам Всевышний.

И эта созависимость любви и смерти представляется необычайно важной.

Дело в том, что трагическая история нашей страны до сих пор вызывает в нас противоречивые, но всегда сильные эмоции. Когда есть и жалость, и страх, и любовь, которая только острее на краю смерти. А еще мы никак не можем отрешиться от образа пустого поля, где когда-то цвела великая цивилизация. В результате мы все оказываемся в зависимости от этих эмоций, от нашего великого и трагического прошлого, и никак не можем расстаться с ним.

В стихотворении Татьяны Вольтской про бессмертный полк из премиального листа премии «Поэзия», вышедший на площадь «бессмертный полк», то есть мир мертвых, не оставляет пространства для протестующих – живых людей. Шлемы омоновцев сравниваются с речной галькой, и эта метафора, как и всегда у Вольтской, введена не ради красоты или оригинальности, но для того, чтобы привязать место действия к пустому пространству природы.

Но, осмысляя как эпик данную зависимость, душою, как лирик, Вольтская остается все с тем же «потусторонним», природным миром, словно бы становясь героиней собственного эпоса. В последнее время модным стало словосочетание «литература травмы». Это, конечно, тоже «литература травмы», как личной, так и общественной. Но проговаривание травмы, как известно, это первый шаг к ее исцелению. И это – лишь одна из причин, по которой «Крылатый санитар» должен найти своих читателей.

Ибо в случае травмы именно санитары приходят на помощь. Остается лишь надеяться, что они успеют помочь.

Читая современную русскую поэзию в довольно обширных объемах, я заметил на ее карте специфический островок (а скорее – бермудский треугольник), где обитают кисломолочные стихотворцы, которых можно обозначить как «концептуальных словоблудов». Их родовые черты – подчеркнутая конформность, пустотная гладкопись, завернутая в шершавую цветастую обертку, псевдоэкспериментаторство, утяжеленное посредственной нахватанностью в религио-, литературо- и всяком ином лишьбыведении. В литсообществе представители этого слоя любят набросить на себя овечью шкуру ложной скромности или, на худой конец, прикинуться одомашненными волчатами. Особенно опасны эти персонажи тем, что, в отличие от «графоманов обыкновенных», с их сосенками, травушками, рыдающими в окопе солдатиками и Русью непобедимой, – они маскируются умело, вовсю раскручивая маховик освоенной ими в юношеские годы примитивной версификации. Но видящий да увидит.

Формат нашей рубрики предусматривает емкость и лаконизм, поэтому я ограничусь одним показательным примером, не исключая, что в будущем разверну сей комплекс мыслей в полнометражное высказывание.

О Василии Бородине, успевшем к своим 37-ми годам стать лауреатом премий Андрея Белого, «Белла», «Московский счет», профессиональное сообщество неизменно отзывается с придыханием. В критике Бородин предстает как уникальное, удивительное явление и говорят о нем в интонациях, балансирующих между восхищением и умилением. Восхищение и умиление эти всегда казались мне малообоснованными.

Бородин предлагает нам довольно убогий эрзац фасеточного зрения и пытается убедить нас, что он видит действительность насквозь. Он хочет создать впечатление, что видит сквозь сам язык и дозревает в этом видении то ли до Бога, то ли до Витгенштейна (хотя, забегая вперед, достает разве что до какого-нибудь Сен-Сенькова, а это дело нехитрое). Флер напущен грамотно, надо отдать должное, но что – в сухом остатке?

Возьмем стихотворение, являющееся «визитной карточкой» Бородина на сайте «Вавилон»:

Отсутствие знаков препинания (и бравирование этим отсутствием) в текстах нынешних стихотворцев давно стало такой непроходимой пошлостью, что на нем и останавливаться не стоит. Однако Бородин «потоком сознания», который призван прикрыть и оправдать львиную долю псевдопоэтического бреда, не ограничивается. Ничем не оправданный замах чуть ли не на платоновский спотыкающийся, занозистый, исковерканный язык демонстрирует свою несостоятельность с порога. Попытка эта изначально нелепа в силу очевидной некачественности языкового материала. Бородин терпит закономерное поражение, останавливаясь на уровне известного школьного стишка для запоминания глаголов-исключений. Если бы Макар Девушкин с его «кочевряжащейся» речью (вспомним блестящий бахтинский анализ «Бедных людей») писал не только письма, но и стихи, то, вероятно, такие. Но Девушкин был искренен и простодушен, а языковое убожество Бородина ни на что большее, чем копеечное заигрывание с читателем, не тянет. Это не текст, но пародия на текст, не говоря уже о поэзии. Не спасают ни тавтологические рифмы (Цветаева, например, рифмовала «снег-снег» гораздо убедительней), ни разномастное глагольное слововерчение, ни агрессивное разрушение синтаксиса. Ломать – не строить, Бородин выбрасывает изломанное на свалку, не возводя на образовавшейся пустоши ни новых смыслов, ни новой интонации. Аграмматизмы не становятся действенным приемом, оставаясь элементарными грамматическими ошибками, но отнюдь не теми, «без которых русской речи не любил» Пушкин, – без таких, думаю, как раз любил.