Коллектив авторов - Как мы читаем. Заметки, записки, посты о современной литературе

И все-таки прогресс в литературе есть. Позволю себе частично не согласиться с Осипом Эмильевичем. Прогресс не в смысле вульгарной теории улучшений, а в смысле теории отклика – на происходящие изменения, эволюционной реакции, – в эволюции же тоже нет никакой специальной «машины и нет старта, куда нужно скорее других доскакать». В этом плане критерий языка, быть может, и хорош для рассмотрения явлений, однако он, будучи следствием, не объясняет причины.

Что главное в поэзии: лирический герой, образы, масштаб личности, опять же язык? Все это лишь следствия. Главное в поэзии то же, что и везде, и всегда, – Zeitgeist, дух времени или его шум. От чувствительности к своему времени зависит самое существенное. Иногда эта чувствительность трагична и фатальна, например как было с Блоком. В итоге не каждому времени везет с поэтами – в отличие, скажем, от прозаиков (проза – куда более стабильное и «здоровое» искусство). Кто-то винит в этом «тепличность», полагая, что настоящая поэзия рождается на сломе эпох, в условиях нравственных, общественных и прочих катаклизмов. (Кажется, это слова Гегеля, что поэты нужны только на баррикадах?) Но когда этой чувствительности нет, когда поэты не понимают и не чувствуют своего времени, это похоже на общий поэтический анабиоз или как будто на автопилоте… Это, конечно, период не полного бездействия, но растерянности, вялости и пассивности, либо, наоборот, истерики, это период почивания на чужих лаврах и консервации языка и в языке.

2010-м, я считаю, не повезло.

Одна из главных черт и проблем 2010-х – их «безыдейность». Поэзия перестала рождать новые смыслы и миры; наконец, не возник новый язык – тем сколько угодно, а языка нет. Со мной как с современным читателем современные поэты не говорят на одном языке, языке настоящего – разве что на уровне жонглирования модными словечками.

С проблемой «безыдейности», мне кажется, связана миграция в прозу, что видно не только на примере молодых, но и особенно старших поэтов, и, как они сами объясняют, это вовсе не типичное «лета к суровой прозе клонят». Например, Санджар Янышев на презентации своей книги «Умр» (2017) признался, что теперь самые обычные маргиналии несут в себе более поэзии и жизни, чем сами стихи, которые стали слишком плохим «транспортом». Быть может, «транспорт» плохой, потому что как раз нечего транспортировать? Или все-таки и в нем дело тоже? При этом очевидно же, что причина не в литературной универсальности. Выходит, не у меня одного чувство, что поэзия стала каким-то слишком «неудобным», непластичным искусством…

С этой же проблемой – с «безыдейностью» – связана и столь некрасивая абсолютизация поэзии и всего поэтического, возведение поэтами самих же себя в культ. Поэты любят (с подачи великих) рассуждать и спорить (с самими собой), какое искусство выше, поэзия или проза, твердить о «богоизбранности» поэзии и даже выносят ее за рамки литературы вообще. Прозаики, к счастью, не имеют подобной привычки – абсолютизировать прозу, им просто некогда заниматься этими глупостями.

И вот же ирония: более чем столетнее движение поэзии к прозе, похоже, завершается, и все эти эксперименты поэтов – опять же, с прозой. Неслучайные выражения: Бродский говорил, что проза есть продолжение поэзии другими средствами; Акутагава – что проза занимает место в литературе только благодаря содержащейся в ней поэзии.

2010-е – время прозы.

Поэзия этих лет, на мой взгляд, в основном вторична – по отношению к прозе, и эта вторичность была запрограммирована/предопределена еще в конце 2000-х, а предвидеть ее можно было даже еще раньше, в конце 1990-х. Разбором сложившейся ситуации я занялся в статье «Поэтическая яма. Записки редактора о поэзии 2010-х». [64] Тextura.club. 2020. 7 ноября. .

Поэтам это не обязательно понимать, но их вдохновение сегодня нужно совсем не для поэзии, кризис которой, помимо прочего, характеризуется тем, что, переставая быть целью, поэзия все более становится средством – средством прозы. Словно в Ноевом ковчеге, поэзия теперь будет спасаться/пытаться спастись в прозе и прозой («новый эпос»). (Из новинок таким ковчегом мне видится роман А. Николаенко. [65] «Убить Бобрыкина. История одного убийства» (2016). )

При этом совсем не выглядит парадоксальным тот факт, что со стихами у нас как бы все супер: много авторов хороших и разных, оснащенных и умелых, даже с избытком.

Один из глубокоуважаемых мною редакторов закрывшегося поэтического журнала сказал бы на все это, что поэзия всегда в кризисе. Однако это не поэзия в кризисе, это просто мы тупим со временем и поэтому ищем себе оправдания или же еще хуже – не сумев понять время, боремся с ним, делаем ему назло, наконец, пытаемся его отменить самим фактом своего подержанного искусства, искусства секонд-хенд.

Некоторые комментаторы в социальных сетях удивились моим словам в одном из последних выпусков «Легкой кавалерии» об эпическом характере многих стихотворений премиального листа премии «Поэзия» [66] См. стр. 373. . Попробую разъяснить, что я имел в виду. Хороший повод для этого дает новый сборник Татьяны Вольтской «Крылатый санитар», вышедший в издательстве «Воймега» в 2019 году, одно из стихотворений которого представлено и в премиальном листе.

Начинается, впрочем, все с лирики. С осмысления лирической героиней окружающего пространства. Оно безлюдно. Это мир снега, воды, льда, мир, где нет места человеку. Впрочем, за этим пространством словно бы просвечивает другое – Город, утраченный рай, «небесный» Санкт-Петербург. И счастье, которое было возможно в тех интерьерах, где «мост чугунный, булыжник старорежимный».

Тот город ушел. Растворился в потоках дождя. То, что осталось, – лишь сон «любовников после войны». Камни, чужие для лирической героини. Но на месте исчезнувшего города поэт словно бы начинает видеть его ушедших обитателей.

И вот тут-то у Вольтской лирика начинает приобретать черты эпоса. Потому что говорить она начинает не только за себя, но и за ушедших. И осмысляет не только свою личную судьбу, но и пространство большой истории: войну, репрессии, раскулачивание. Очень интересно наблюдать за ходом этого осмысления.

Первой реакцией поэта при столкновении с трагедиями прошлого оказывается естественное чувство жалости.

Остановимся на этом стихотворении. Очевидны как отсылка к Мандельштаму, так и спор с классиком. Жимолость, от которой отказывается Вольтская, в стихах Мандельштама была символом Франции, а если взять шире – то и всей европейской культуры. По сути, она – одно из зримых воплощений той «тоски по мировой культуре», которой пронизана поэзия Мандельштама. И, таким образом, отказ от жимолости оборачивается отказом от европейской культуры – во имя жалости к ушедшим.