Ева Меркачёва - Град обреченных. Честный репортаж о семи колониях для пожизненно осуждённых

— Не то чтобы приходил в себя. Как это объяснить? Я не терял сознания. После того как это все свершалось, я спокойно шел домой, ложился спать, просыпался — и все.

— Страшно не было?

— Мне? Почему?

— Совершили убийство.

— И опять не понял. А почему мне-то должно было быть страшно?

— Ну как же? Вы жизнь отобрали. Это ведь против и воли божественной, и человеческой природы.

— Во-первых, против человеческой природы это никак не идет. Люди друг друга убивают и в прямом, и в переносном смысле. Телевизор посмотрите.

— У вас была какая-то философия?

— Нет. Семья нормальная, мама бухгалтер, папа строитель. Не били. Отец выпивал, но я не считаю, что это стало причиной.

— А что стало? Психические отклонения?

— У всех есть хоть какие-то отклонения. Мне во время экспертизы целый список составили. Но там непонятно ничего. А в итоге меня признали вменяемым. Вы еще спросите традиционное — не били ли в школе, как учился. Учился я так, средне. В институт поступал. Не поступил — пошел в армию. С армии пришел — поступил в Московский инженерный институт стали и сплавов.

— А специальность какая?

— Никакая. Год отучился и бросил. Работал помощником генерального директора фирмы. Из-за этого, в принципе, и бросил вуз. Фирма занималась компьютерами.

— Совершали преступления, когда работали там?

— Нет, не там. Я потом уволился, сменил много разных работ. И водителем работал.

Гражданская жена была, ребенок. Выходит, по-вашему, все у меня было, как у нормальных людей.

— С чего тогда все началось?

— Вы ждете от меня рассказа, что вот, мол, это какой-то стресс был, что это какое-то событие подтолкнуло или откровение пришло. А если ничего из этого? Вы зачем-то пытаетесь все увязать, провести какие-то параллели. А если не было никаких параллелей?

— Все убийцы свои преступления чем-то объясняют.

— Я не мог объяснить. До сих пор не могу.

— А раскаяние после первых убийств не приходило?

— Приходило, что надо что-то менять, вот и все. Не устраивало, как на тот момент это все происходило.

— А как менять?

— Вот, хороший вопрос. Я так и не нашел на него ответа. Если бы нашел, я бы, наверное, не сел.

— Не было желания самому прийти и сдаться на каком-то этапе, чтобы все остановить?

— Нет, не было. Но, если я не хотел сдаться, это не значит, что я не хотел измениться.

— Обратиться к психологу не хотели?

— Даже не задумывался об этом, потому что тогда время такое было. Это сейчас психология очень развита, а тогда все это было в зачаточном состоянии. По телевизору показывали только этих специалистов. И что бы я рассказал им? Я, если честно, тогда не понимал, что это ненормально — убивать. В этом-то вся и проблема. Понятное дело, что убийство противозаконно, но что это ненормально, такого понимания не было. В Москве в то время многое было противозаконно. И что? Я вам пытаюсь объяснить, что механизм, мне кажется, немножко по-другому строится. Не надо искать причину, почему ты хочешь убить, надо просто не убивать.

— Представим, что вас завтра отпускают. Вы же не можете гарантировать, что вы не пойдете и не убьете кого-то, раз вы не нашли причину своих прошлых убийств.

— Почему? Я, конечно, могу гарантировать. Повзрослел. Никого пальцем больше не тронул.

— Это вы так говорите, потому что окружены охраной.

— При чем тут охрана? Охрана тут совершенно ни при чем. Если человек хочет, он делает. Если не хочет, он не делает. И в наших стенах совершается много преступлений. Когда я убивал, я не видел причин себя ограничивать. А сейчас вижу. И в этом не тюрьма помогла, а возраст. Потому что появились какие-то другие приоритеты, другие цели.

— Какие?

— Семья, например. Ребенок-то появился, когда меня уже посадили.

— Жена вас не бросила?

— Нет, хотя я сам сказал, что не хочу, чтобы она ко мне приезжала. Мы переписываемся, общаемся.

— Простила вас?

— Она на меня и не обижалась. Да и на что?

— Ну как — по сути, вы ей изменяли. Все эти женщины, которых вы убили, вы же с ними вступали в половой контакт.

— Гражданская жена ведь.

— И что? То есть она считала, что это нормально?

— Я не знаю, что она считает, мы с ней сейчас только по переписке общаемся. У нас есть общий ребенок, общий интерес. А все остальное… Я тоже не ставил ей условий, что нельзя ни с кем знакомиться.

— Вы с родителями общаетесь?

— С мамой. Папа умер. Она, естественно, была в шоке, когда меня посадили. Но она не говорила: «Сынок, что же это такое?» У нас с матерью не такие отношения. Мы по-другому общаемся. Немножко отстраненно.

— А почему?

— Хороший вопрос. Почему? Потому что так.

— Испытываете чувство вины перед всеми жертвами? Перед их семьями? Работаете, чтобы выплатить деньги по искам потерпевшим?

— В какой-то мере, конечно, испытываю. Но кошмары не снятся. Исков у меня нет ни одного. Но, когда тут появятся производственные цеха, я бы хотел устроиться. Вот что нужно сделать, чтобы подобных преступлений больше не было? Больше занимать людей. Я считаю, что я по этой дорожке пошел из-за того, что у меня не было четкого понятия, что делать.

Самые лихие бандиты кровавых 1990-х до сих пор живы. Одни на воле, другие — за решеткой. Но есть среди них «особые экземпляры», как выразился один из сыщиков, занимавшийся в советские годы расследованием громких дел ОПГ. Родные братья Иконниковы — тот самый случай.

Олега и Эдуарда в 1996 году приговорили к смертной казни за убийства и бандитизм. В виде исключения суд разрешил братьям находиться в ожидании расстрела в одной камере. Самого страшного, к счастью для них, не произошло: смертную казнь обоим заменили на пожизненное лишение свободы.

За решеткой Олег неожиданно открыл в себе писательский дар, а Эдуард — музыкальный. Талант криминальный уступил место творческому. Иконников-старший по-прежнему в колонии для пожизненно осужденных (сейчас в «Снежинке»), но известен на воле своими рассказами. Иконников-младший — на свободе (Верховный суд снизил ему срок до 15 лет, которые давно истекли), выступает с собственной группой. Я встретилась с обоими братьями, чтобы выслушать их историю из первых уст.

«Я воровал, грабил и убивал. Затем сам схлопотал свинцового шмеля. Из навылет простреленной шеи текла мне под щеку моя черная почему-то кровь. Некоторые преступления я совершал хладнокровно, на других адреналинило. Иногда совесть мучила сознание и душу, иногда нет. Взяли меня раненого, без сознания, иначе живым бы я не сдался».