Леонид Заика - Жертвы и палачи. По материалам процессов 1919–1953 годов

Для утверждения Советской власти в мятежных районах предусматривалось и разбавление местного населения страждущими из других краев: «ЦК постановляет провести через соответствующие советские учреждения обязательство Наркомату разработать в спешном порядке фактические меры по массовому переселению бедноты на казачьи земли».

Этого момента — подгрести под себя благодатный Юг России — давно ждали изнывавшие в замкнутом московско-питерско-киевско-одесском пространстве представители самого прогрессивного торгово-пролетарского интернационального люда. Выходило, что расказачивание — не просто вынужденная, объективно необходимая мера, не просто один из вывихов Гражданской войны. Это была формула массового террора — классовой политической борьбы большевиков за власть.

Расказачивание сопровождалось массовыми расстрелами не только казаков, но и престарелых мужчин и женщин, юношей и девушек в «форме неоправданной жестокости, а порой — глумления». Недопустимые произвол и бесчинства творились в станице Морозовской (ряд работников Морозовского ревкома и трибунала во главе с неким Богуславским впоследствии были расстреляны своими же). Делалось это с ведома и санкции Дон-бюро РКП(б) и Граждупра, возглавляемых С.И. Сырцовым, впоследствии одним из самых активных участников жестокого подавления Кронштадтского мятежа в 1921 году. «Линия» проводилась через военревкомы на местах, во главе которых ставились комиссары. Спровоцировать репрессии мог любой повод.

На почве недовольства насаждавшейся из Питера и Москвы политикой 12 марта 1919 года на Дону вспыхнуло Вешенское восстание, вскоре охватившее основные округа Донской области и приведшее к перелому на фронте в пользу деникинцев.

Стабилизации ситуации красные добились ценой огромных потерь. Мятежные районы подверглись массовому террору. Председатель Реввоенсовета Южного фронта отдал приказ частям, участвовавшим в подавлении казачьего бунта, сжигать восставшие хутора, беспощадно расстреливать «всех без исключения лиц, принимающих прямое или косвенное участие в восстании», расстреливать «через 5 или 10 человек взрослого мужского населения восставших хуторов», брать «заложников из соседних и восставших хуторов», широко оповещать население о том, что «все станицы и хутора, замеченные в оказании помощи восставшим, будут подвергнуты беспощадному истреблению». Мечта товарища Троцкого «о полном, быстром, решительном уничтожении казачества», похоже, начинала сбываться.

Масштабы казачьих волнений и недовольство, вызванное кровавыми расправами, напугали и само большевистское руководство. Свидетельством тому может служить примечательная публикация, появившаяся в «Правде»:

«Население не видало положительных сторон Советской власти, но отрицательную с точки зрения крестьянина-производителя, каковой и составляет большинство населения хлебородных губерний Донской области, политику хлебной монополии крестьяне очень скоро почувствовали. Если к этому прибавить не всегда тактичные действия представителей власти и не встречавшую никаких препятствий антисоветскую агитацию красновцев, то нельзя удивляться, что казачье население не только не поддержало активно Советской власти, когда Деникин собрал разбежавшиеся было банды, но в очень многих местах сами с оружием восставали против Советов. Партизанщина завершила общее неблагоприятное положение и в результате на Южном фронте мы пожали горькие плоды того, что посеяли сами… А отношение к населению? Разве не создали все эти авантюристы, неудачники, а иногда прямо уголовные элементы, сбежавшие от суда, враждебного отношения к Советской власти и не способствовали наступлению Деникина на советские республики?»

Такое признание дорого стоит. В его свете совсем по-иному смотрятся роль и место казачьих атаманов-бунтарей. Полного единомыслия и четкой объединительной линии поведения на переломном этапе Гражданской войны не было ни по ту, ни по эту сторону баррикад. В борьбе за влияние на массы проявлялись личные и партийные интересы многочисленных атаманов, вождей, местечковых авторитетов, главкомов и разного рода батьков. Раскачавшийся маятник братоубийственной Гражданской войны бил и тех, и других, не разбирая, где свои, где чужие. И оказывались чужие своими, а свои — чужими. В конце концов и те, и другие стали Отечеству ни к чему.

Именно в эти дни черные тучи стали собираться над смолисто-курчавой, с легкой проседью головой красного казачьего командира Филиппа Кузьмича Миронова. Вообще-то к «полковнику Миронову» в большевистских кругах отношение было сложное. О нем знали, даже неплохо к нему относился сам Ленин. Понимающие толк в военном деле к Филиппу Кузьмичу относились уважительно, но его люто ненавидел Троцкий. Причина нелюбви этой, скорее всего, в невиданной популярности героя Первой мировой в казачьих кругах

Политику расказачивания Миронов всячески осуждал. Он неоднократно говорил об этом в своих обращениях к казакам, не скрывал своего отрицательного отношения к карательным мерам большевиков в своих донесениях и телеграммах, отмечая, что население стонет от насилий и надругательств. По его словам, «нет хутора и станицы, которые не считали бы свои жертвы красного террора десятками и сотнями. Дон немел от ужаса… Восстания в казачьих областях вызывались искусственно, чтобы под этим видом истребить казачество». Миронов призывал прекратить массовый террор в казачьих станицах. На такую смелость не отважился больше ни один военачальник Красной Армии.

Позднее видный революционный деятель, член Реввоенсовета Республики И.Т. Смилга в своих воспоминаниях писал:

«Советское правительство совершило, безусловно, громадную политическую ошибку в начале 1919 года, когда после ликвидации Краснова бросило лозунг о «расказачивании» и физическом истреблении «верхов» казачества и тех казаков, которые активно участвовали в борьбе против нас. Эта политика, продиктованная, к сожалению, зноем борьбы, скоро дала свои губительные результаты. Положившее оружие казачество восстало почти поголовно… Российский Конвент в борьбе с собственной Вандеей сделал чреватую последнюю ошибку… Уже летом 1919 года наша политика по отношению к казачеству была резко изменена в сторону, требуемую Мироновым…».

Это признание Смилги появилось много позднее. Имеется смысл в том, чтобы подробнее остановиться на событиях, происходивших в те дни вокруг Филиппа Миронова, ставшего одним из первых репрессированных высокопоставленных советских военачальников. Приемы травли Миронова станут впоследствии типичными для деятельности карательных органов Советской власти.