Ребекка Солнит - Мужчины учат меня жить [litres]

Краску нескольких цветов выдавили из тюбиков, перемешали и нанесли на ткань, растянутую в деревянной раме, – и сделали это столь искусно, что мы видим не холст и масло, а женщину, вешающую простыню. Картина Аны Тересы Фернандес на этом холсте высотой в метр восемьдесят сантиметров, шириной в полтора метра – фигура почти в натуральную величину. Сама картина не имеет названия, но серия, в которую она входит, называется Telaraña – паутина. Паутина гендера и истории, в которую попала изображенная женщина; паутина ее собственной силы, которую она ткет на этом полотне, побеждена тканой же простыней. Сегодня ткацкую работу выполняют машины, но до промышленной революции пряли и ткали женщины, становясь похожими на паучих; так же и в старых сказках обычно фигурируют не пауки, а паучихи. Там, где я живу, в историях о мироздании индейцев хопи, пуэбло, навахо, чокто, чероки – мир сотворен Бабушкой Паучихой. В греческих мифах есть история о злосчастной пряхе, превращенной в паука, а есть о богинях судьбы, которые прядут, ткут и разрезают ткань жизни каждого человека. Именно благодаря им жизнь – это нить, которая однажды будет перерезана. Паутина – это воплощение нелинейности, разнонаправленности возможных путей, многочисленности источников, а еще – наших бабушек и наших родословных нитей. На одной немецкой картине XIX века женщины обрабатывают лен, из которого сделают ткань. На них деревянные башмаки, темные платья, скромные белые чепцы; они стоят на том или ином расстоянии от стены, где в линию расставлены мотки сырья. От каждой из женщин через комнату тянется нить, словно они тоже паучихи, словно они сами создают эти нити. Или словно они привязаны к стене этими тонкими нитями, невидимыми в другом свете. Они сучат нитки. Они пойманы в паутину.

Прясть свою нить и не попасться в ее сети; создавать мир, создавать собственную жизнь, управлять своей судьбой, называть имена не только отцов, но и бабушек, плести сети и двигаться не только по прямой, не только прибирать, но и создавать, иметь возможность петь без помех, сбросить покрывало и предстать такой, какая есть: вот что начертано на белье, которое я вывешиваю на просушку.

2014

«Будущее лежит во мраке – и это, думаю, лучшее, что может быть с будущим», – так 18 января писала в дневнике почти 33-летняя Вирджиния Вулф. Это были дни, когда Первая мировая война только начинала превращаться в катастрофическую, беспрецедентную бойню длиной в несколько лет. Бельгию оккупировали, весь континент был охвачен войной, многие европейские страны вели захватническую политику в далеких уголках мира, только что открылся Панамский канал, американская экономика была в чудовищном состоянии, итальянское землетрясение только что убило 29 человек, немецкие цеппелины готовились сбросить бомбы на Грейт-Ярмут, впервые в истории атакуя мирное население с воздуха, и всего через несколько недель немцы впервые применили ядовитые газы на Западном фронте. Но Вулф, должно быть, писала не о будущем мира, а о своем собственном.

Менее полугода назад она пережила эпизод безумия и депрессии, увенчавшегося попыткой самоубийства, и за ней все еще приглядывала медсестра. До тех пор ее безумие развивалось практически параллельно войне, но Вулф смогла излечиться, а война только начинала свою кровавую историю длиной почти в четыре года. Будущее лежит во мраке – и это, думаю, лучшее, что может быть с будущим. Невероятное заявление, подразумевающее, что неизвестную потребность не обязательно превращать в известную путем слепого тыканья или проекций мрачных политических или идеологических дискурсов. Это триумф тьмы самой по себе, которая стремится – так я толкую ее «думаю» – не быть уверенной даже в своем собственном утверждении. Большинство людей боится темноты. Многие дети – в буквальном смысле, а взрослые чаще всего страшатся тьмы неизвестного, невидимого, неощутимого. И все же та ночь, в которой невозможно точно определить и различить вещи, – это та же самая тьма, где предаются любви, где сливаются, меняются, зачаровываются, возбуждаются, засеваются, обладаются, высвобождаются и обновляются сущности.

Начиная писать эту статью, я отрыла книгу Лоренса Гонсалеса о выживании в дикой природе и обнаружила там вот какую фразу: «План – воспоминание о будущем – примеряет на себя реальность, проверяя, сойдется ли». Иначе говоря, когда что-то кажется нам несовместимым, мы часто продолжаем держаться за план, игнорируя предупреждения реальности, и нередко попадаем в беду. Боясь темноты неизведанного, боясь возможности видеть лишь смутные очертания, мы часто предпочитаем темноту закрытых глаз, темноту забвения. «Ученые обнаружили, – продолжает Гонсалес, – что любую информацию человек воспринимает как доказательство своих убеждений. По природе своей мы оптимисты, если понимать оптимизм как убежденность в том, что каким мы видим мир – такой он и есть. А если у нас есть план, то проще простого видеть только то, что мы хотим видеть». Видеть больше – работа писателей и исследователей. Их дело – путешествовать налегке, без груза предрассудков, входить во тьму с широко раскрытыми глазами.

Далеко не все они готовы так поступать, и далеко не всем это удается. Научная литература наших дней все больше напоминает художественную – и это не льстит художественной, в том числе потому, что слишком много авторов не могут примириться с тем фактом, что прошлое, как и будущее, объято тьмой.

Мы не знаем очень многого, а чтобы правдоподобно писать о любой жизни – своей, жизни своей матери или какой-то знаменитости, – о событии, о кризисе, о другой культуре, нужно раз за разом сталкиваться со сгустками тьмы, плутать в ночи истории, там, где никто ничего не знает. Нам говорят, что познанию есть предел, что существуют изначальные тайны – взять хотя бы тот факт, что наши знания – это лишь мнение или ощущения других людей, не располагавших точной информацией.

Весьма часто мы не знаем чего-то даже о самих себе, не говоря уже о людях, умерших в такие времена, которые и близко не похожи на наши. Заполнение пустот заменяет не до конца открытую истину ложным ощущением, что мы знакомы с ней. Мы знаем меньше, когда ошибочно думаем, что знаем, чем когда признаем, что это не так. Порой мне кажется, что причина таких претензий на авторитетное знание коренится в несовершенстве языка: язык смелых предположений проще и менее обременителен, нежели язык нюансов, двусмысленностей. В этом втором языке Вирджинии Вулф не было равных.