Ребекка Солнит - Мужчины учат меня жить [litres]

Чем ценна тьма, путешествие незнающих в непознанное? Вирджиния Вулф упоминается в пяти моих книгах, написанных в новом столетии: «Не сидится на месте» (Wanderlust) – историях о моих пеших прогулках; «Как сбиться с пути: практическое руководство» (A Field Guide to Getting Lost) – о блужданиях и неизведанном; «Наружу» (Inside Out) – о доме и мечтах о нем; «Далёкое близкое» (The Faraway Nearby) – о сторителлинге, эмпатии, болезни и неожиданных взаимосвязях вещей; и, наконец, в маленькой книжке «Луч надежды во тьме» (Hope in the Dark), посвященной власти народа и тому, как происходят изменения.

Вулф для меня была краеугольным камнем, одной из богинь моего пантеона – вместе с Хорхе Луисом Борхесом, Исак Динесен, Джорджем Оруэллом, Генри Дэвидом Торо и кое-кем еще. Даже в ее имени есть что-то дикое. Французы называют час перед рассветом «entre le chien et le loup» – «меж собакой и волком». Нельзя не согласиться, что, вступая в брак с евреем в Англии того времени, Вирджиния Стивен выбирала не самую проторенную дорогу: в стороне от привычных маршрутов своего класса и времени. Волков – wolves или woolfs – много; моя же стала своего рода Вергилием, сопровождающим меня на пути блужданий и заблуждений, безликости, погружения, неуверенности и неизвестности. Ее фразу о темноте я поставила эпиграфом к книге 2004 года Hope in the Dark, где речь идет о политике и о возможностях. Она была написана, чтобы что-то противопоставить отчаянию: Буш только что санкционировал введение войск в Ирак.

Я начала свою книгу с той самой фразы о тьме. Критикесса и эссеистка Сьюзан Зонтаг, чья Вулф несколько отличается от моей, начала свою книгу 2003 года об эмпатии и фотографии – «О боли других» (Regarding the Pain of Others) – цитатой из более поздней Вулф. Вот так: «В июне 1938 года Вирджиния Вулф опубликовала работу под названием „Три гинеи“ – смелые, „неудобные“ размышления об истоках войны». Дальше Зонтаг рассказывает, что Вулф в вопросе, с которого начинается книга, отказывается от слова «мы»: «Как, по-вашему, мы должны предотвратить войну?» – на который она отвечает фразой: «Как женщина, я не имею страны».

Зонтаг полемизирует с Вулф об этом «мы», о фотографии, о возможности предотвратить войну. Делает она это с уважением, с пониманием того, что исторические обстоятельства с тех по радикально изменились (в том числе женщины перестали быть аутсайдерами в жизни), с осознанием утопичности идей времен Вулф о том, что с войнами якобы можно покончить раз и навсегда. Она спорит не только с Вулф. Спорит она и с самой собой, опровергая свои прежние аргументы из знаменитой книги «О фотографии» – о том, что изображения жестокости отупляют нас: теперь Зонтаг пишет, что нам нужно смотреть и смотреть. Ведь жестокостям нет конца, и как-то нужно иметь с ними дело.

В завершение своей книги Зонтаг делится мыслями о людях, воюющих на войне, подобной иракской и афганской. Вот как она пишет о людях на войне: «„Мы“ – под „нами“ я понимаю всех, кто никогда не переживал того, что пережили они, – этого не понимаем. Нам этого не дано. Нам ни за что не представить, каково это было. Мы не можем уразуметь, насколько чудовищна и ужасна война и какой привычной она может стать. Не можем понять. Не можем представить». Зонтаг тоже призывает нас осмыслить тьму, неизведанное, невозможность познания, чтобы поток материала, обрушивающийся на нас, не смог убедить нас, будто мы что-то понимаем, и лишить чувствительности к страданию. Знание, утверждает она, может как ослабить, так и пробудить чувства. Но она не считает, что противоречия можно изгладить; она разрешает нам продолжать смотреть на фотографии; она дает изображенным на них людям право на признание непознаваемости их опыта. И еще она признает, что даже если мы не в состоянии доподлинно познать – мы всё равно можем быть неравнодушны.

Зонтаг не касается нашей неспособности реагировать на совершенно неразличимое страдание, ведь даже в наши времена, когда каждый день мы читаем о потерях и страданиях, как любительские, так и профессиональные материалы о войнах и кризисах, – все равно многое остается «за кадром». Правящие режимы готовы пойти на многое, чтобы скрыть от нас убитых и живых, преступления и коррупцию. И все-таки даже в этих условиях кто-то остаётся неравнодушным.

Та Зонтаг, которая начала свою карьеру общественной деятельницы с эссе под названием «Против интерпретации», сама являла собой образец неопределенности. В начале этой своей работы она пишет: «Начальный опыт искусства был, вероятно, колдовским, магическим…». Далее по тексту добавляет: «Ныне как раз такое время, когда интерпретация – занятие по большей части реакционное и удушающее. Это месть интеллекта миру. Истолковывать – значит обеднять». И, разумеется, вся ее дальнейшая жизнь – акт интерпретации, который в самые выдающиеся моменты вместе с Вулф сопротивляется наклеиванию ярлыков, чрезмерному упрощению и слишком легким выводам.

Я возражала Зонтаг, как она сама возражает Вулф. Вообще при нашей первой встрече я спорила с ней о тьме – и, к моему изумлению, не проиграла. Если открыть последний, посмертный сборник ее эссе – «А в это время: эссе и выступления», – в нем можно найти небольшой абзац с моими идеями и примерами в контексте ее эссе, словно камешек в ботинке. Зонтаг писала свою программную речь для получения премии Оскара Ромеро весной 2003 года, как раз в начале войны в Ираке. (Премия досталась Ишаю Менухину, председателю израильской комиссии по делам выборочного отказа от военной службы.)

Когда не стало Вулф, Зонтаг было лет девять. На момент нашей встречи ей было семьдесят. Я посетила Зонтаг в ее квартире на верхнем этаже дома в нью-йоркском районе Челси, с видом на спину горгульи за окном и с кипой распечаток речи на столе. Я ознакомилась с ними, прихлебывая странного вкуса чай из корней одуванчика – подозреваю, она хранила его в буфете несколько десятилетий, и это была единственная альтернатива эспрессо у нее на кухне. Мы должны протестовать из принципа, настаивала она, даже если это не принесет плодов. Я пыталась сказать, что писательство хранит в себе надежду, и возражала – ведь мы не знаем, принесет ли плоды то, что мы делаем, и мы не обладаем памятью о будущем, а будущее лежит-таки во мраке, и это лучшее, что может быть с будущим; и еще – что в конце концов мы всегда орудуем в темноте.

Последствия наших действий могут оказаться таковы, что это невозможно предвидеть и даже представить себе. Они могут отзываться эхом долгое время после смерти. Именно после смерти слова многих писателей находят реальный отклик.

Взять хоть нас – мы перечитываем слова женщины, умершей три четверти века назад, и слова эти в определенном смысле продолжают жить в умах многих, становятся частью беседы, влияют на реальные действующие силы. В протестной речи Зонтаг, опубликованной на TomDispatch той же весной 2003 года, и в эссе «А в это время…», вышедшем несколькими годами позже, есть абзац, где она ссылается на посмертное влияние Торо и говорит о Невадском испытательном полигоне (где было взорвано более тысячи ядерных бомб; несколько лет, начиная с 1988 года, я участвовала в масштабных акциях гражданского неповиновения, направленных против ядерной гонки вооружений). Тот же пример попал и в книгу («Луч надежды в темноте»): я упоминаю там, что не мы, антиядерные активисты, добились закрытия Невадского полигона (что было нашей самой очевидной целью), но мы вдохновили жителей Казахстана требовать закрытия Семипалатинского полигона в 1990 году. Непредвиденно, непредсказуемо.